09 Цыбулько-2022

(1)Борьба с фашизмом была, может быть, первой в истории человечества всемирной заботой – заботой, объединившей народы обоих полушарий. (2)С тех пор планета наша стала куда меньше и продолжает уменьшаться, и всемирных общих забот становится всё больше.

(3)Писатель Бруно Апитц поднялся на ступени памятника в Бухенвальде – бывшем лагере смерти, где фашисты уничтожали людей, начал произносить речь и заплакал. (4)Он не хотел плакать, он готовился сказать какие-то очень важные слова, потому что это был очень важный митинг. (5)У подножия памятника стояли писатели из разных стран: Пабло Неруда, Джанни Родари. (6)Триста, а может быть, четыреста писателей. (7)Они впервые были в Бухенвальде. (8)А Бруно Апитц был узником Бухенвальда. (9)Он написал об этом свой роман «Голый среди волков». (10)Ему ничего не надо было сочинять. (11)Иссечённое морщинами, сухое лицо Бруно Апитца мало чем отличалось от бронзовых лиц узников на памятнике.

(12)В Бухенвальд мы ехали из немецкого Веймара. (13)После войны прошло почти тридцать лет. (14)Вдоль всей дороги цвели яблони. (15)Никогда ещё я не видел эту страну такой нарядно-белой. (16)Рядом со мной сидел американский писатель. (17)Мы говорили с ним о книгах, которые нравились нам обоим. (18)В автобусе были американские, английские и итальянские писатели. (19)Они шутили и веселились, это были славные люди, и погода была отличная, и за окнами было красиво. (20)У них было хорошее настроение, потому что они не представляли, что их ждёт впереди. (21)А я уже был в Бухенвальде пять лет назад.

(22)Приехали в Бухенвальд, выгрузились из автобуса, и я наблюдал, как постепенно, толчками менялись выражения лиц.

(23)Как и пять лет назад, на пустом плацу лагеря было ветрено. (24)Ходили экскурсанты, было много школьников. (25)У печей, холодных печей, где фашисты сжигали узников и где в память об этом лежала зола, я встретил писателя Иржи Гаека. (26)Он с силой приглаживал свои короткие волосы – такая у него привычка.

— (27)Я всё думаю, — сказал он мне. — (28)Сплю и думаю, бедная моя голова. — (29)Он, морщась, следил за школьниками. — (30)Скажи, нужно ли это показывать детям?

(31)Я не знал. (32)Наверное, нужно. (33)А как иначе внушить им ужас, и отвращение, и ненависть к фашизму?

— (34)А может, такая доза слишком велика? — сказал Иржи.

(35)К нам подошли сербы. (36)Они все воевали партизанами, они пережили всякое, и сейчас они вели себя как солдаты, спокойно, запоминающе оглядывая лагерь.

— (37)Мы тоже могли попасть сюда, — сказал кто-то из них.

(38)Так и я тоже мог попасть в Бухенвальд. (39)Это никогда мне и в голову не приходило. (40)Мне стало жарко: вспомнился бой под Таниной горой, когда наскочил на немцев, и потом – как мы шли из окружения.

(41)За эти годы ничего не выросло на плацу в Бухенвальде. (42)Голый, пустынный – может, его специально сохраняли таким. (43)Но в Освенциме тоже почти ничего не росло, и в Ленинграде, под Пулковом, где мы сидели в окопах, там до сих пор плохо росли кусты. (44)Слишком много металла там было в земле. (45)Накануне отъезда я ходил по тем местам со своим комбатом. (46)Мы разыскивали старые, заросшие землянки. (47)Я сказал, что еду в Германию. (48)Комбат пожал плечами.

— (49)Я бы не мог с ними… — сказал он. — (50)Я всё понимаю, но я не могу.

…(51)По каменным ступеням мы спускались с горы Бухенвальда на Аллею Наций. (52)В каменных чашах горел огонь. (53)Чёрный дым стлался над гранитными обелисками.

(54)Писатель Олесь Гончар и я несли венок. (55)Делегации всех стран растянулись в длинную процессию. (56)Каждая делегация возлагала венок к обелиску своей страны, в память соотечественников – жертв фашизма.

(По Д.А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (настоящая фамилия – Герман; 1919-2017) – советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель.

(1)«Над вымыслом слезами обольюсь» – вот самое простое и точное определение искусства.

(2)Человек знает, читая книгу, глядя спектакль или кинокартину, что имеет дело с вымыслом, со сделанным другим человеком произведением, но испытывает при этом подлинные и сильнейшие переживания.

(3)Чем же объяснить столь сильные переживания от вымысла? (4)Да только фактом искусства и величием этого факта. (5)Само же искусство непостижимо, как непостижим смысл жизни, да и факт самой жизни необъясним.

(6)Именно поэтому нет никаких объективных и внятных критериев и признаков того, что одно произведение искусством является, а другое – нет. (7)Очевидность величия того или иного произведения искусства одному человеку совершенно недоказуема другому, который этого величия не чувствует и не видит. (8)Если человек не чувствует и не видит, то никакие доказательные базы, никакие убеждения всех искусствоведов мира ничего не смогут с этим поделать.

(9)Как часто оказываются востребованы ремесленные изделия, какие-нибудь картины и скульптуры, в которых искусства не больше, чем в мебели, которые так же, как и мебель, служат только частью интерьера. (10)А также книги и фильмы, в которых нет даже самых слабых и первичных признаков искусства, которые изначально сделаны только с целью продажи и приобретаются только для того, чтобы как-то заполнить некое свободное время, как-то слегка развлечься… (11)Как часто такие поделки покупаются охотнее и оцениваются много выше, чем подлинные произведения искусства, которые неудобны, которые могут ранить, которые требуют сильных переживаний, которым «свободного» времени мало, с которыми развлечься и отдохнуть не получится. (12)Шедевром живописи нельзя дополнить интерьер. (13)Шедевру нужно особое пространство.

(14)Чаще всего ремесленники кажутся художниками, потому что они художников из себя изображают. (15)Они удобны, услужливы, гибки, вменяемы и смышлёны. (16)Они готовы и могут объяснить всё, что делают, и всегда готовы быть полезными.

(17)Художники же своевольны, неудобны и совсем не гибки. (18)Они не будут ничего объяснять из своих замыслов и произведений, понимая, что искусство необъяснимо и всякое объяснение есть некая ложь.

(19)Настоящее искусство ускользает от понимания, просачивается сквозь пальцы. (20)Его невозможно удержать. (21)Его можно только чувствовать. (22)Его даже не пересказать. (23)Его невозможно передать своими словами.

(24)Ремесленное же изделие, как правило, конкретно, понятно, весомо и даже имеет определённую практическую ценность. (25)Например, оно может приносить дидактическую, воспитательную или развлекательную пользу. (26)И это неплохо. (27)Если изделие хорошее, то и воспитание и развлечение тоже будут вполне приличными.

(28)Или же изделие ремесленника может быть намеренно запутанным и казаться сложным. (29)В этом случае оно тоже имеет чисто развлекательное значение. (30)Кому-то же нравится разгадывать ребусы и головоломки. (31)Многие ощущают пользу от этого, полагая, что тренируют память, внимание и развивают абстрактное мышление.

(32)Подлинное же искусство иррационально и практического значения и применения не имеет. (33)Трудное для восприятия произведение, сложно устроенное, требующее внимания и чувственного проникновения, не доверяющий искусству человек скорее отвергнет, заподозрив его в умышленной запутанности и намеренном усложнении автором случайных и неинтересных человеку идей. (34)Недоверие не позволит ему распознать подлинное искусство в массе фальшивок и манипуляций. (35)Не доверяющий искусству человек всегда будет искать разгадку, относясь к произведению как к цирковому фокусу: он всегда будет подразумевать, что разгадка есть, просто она сокрыта от глаз и он обязательно бы её нашел, вот только что толку терять время на разгадывание какого-то фокуса.

(36)С любой его точки зрения настоящее искусство совершенно бесполезно. (37)Вот изделия ремесленников и продаются, а искусство художников чаще всего остаётся неоплаченным или неоценённым. (38)Его невозможно оценить! (39)Оно же живое и непостижимое. (40)Сам автор не сможет найти и определить цену своего произведения искусства.

(41)Общество, нацеленное на результат, стремящееся к конкретному и однозначному пониманию, всегда пытается дать всему оценку. (42)В том числе и оценить искусство. (43)Оценить конкретной суммой, ведь это вполне понятный результат.

(44)Такая оценка всегда однозначна. (45)Установление цены – это отчасти замена пониманию. (46)Человек, не доверяющий искусству, не допускает наличия чуда в произведении. (47)Чуда – которое не фокус. (48)Которое рационально понять невозможно. (49)Его можно только почувствовать и пережить. (50)Сопережить!!!

(По Е.В. Гришковцу*)

* Евгений Валерьевич Гришковец (род. в 1967 г.) – российский писатель, драматург, театральный режиссёр.

(1)Среди оборванных старух, стариков и детей особенно странно выглядели на этой дороге молодые женщины в модных пальто, жалких и пропылённых, с модными, сбившимися набок пыльными причёсками. (2)А в руках узлы, узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости и голода.

(3)Всё это двигалось на восток, а с востока навстречу по обочинам шоссе шли молодые парни в гражданском, с фанерными сундучками, с дерматиновыми чемоданчиками, с заплечными мешками, – шли мобилизованные, спешили добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов, не желая, чтоб их сочли дезертирами, шли на смерть, навстречу немцам. (4)Их вели вперёд вера и долг; они не знали, где на самом деле немцы, и не верили, что немцы могут оказаться рядом раньше, чем они успеют надеть обмундирование и взять в руки оружие… (5)Это была одна из самых мрачных трагедий тех дней – трагедия людей, которые умирали под бомбёжками на дорогах и попадали в плен, не добравшись до своих призывных пунктов.

(6)А по сторонам тянулись мирные леса и рощицы. (7)Синцову в тот день врезалась в память одна простая картина. (8)Под вечер он увидел небольшую деревушку. (9)Она раскинулась на низком холме; тёмно-зелёные сады были облиты красным светом заката, над крышами изб курились дымки, а по гребню холма, на фоне заката, мальчики гнали в ночное лошадей. (10)Деревенское кладбище подступало совсем близко к шоссе. (11)Деревня была маленькая, а кладбище большое – целый холм был в крестах, обломанных, покосившихся, старых, вымытых дождями и снегами. (12)И эта маленькая деревня, и это большое кладбище, и несоответствие между тем и другим – всё это, вместе взятое, потрясло душу Синцова. (13)От острого и болезненного чувства родной земли, которая где-то там, позади, уже истоптана немецкими сапогами и которая завтра может быть потеряна и здесь, разрывалось сердце. (14)То, что видел Синцов за последние два дня, говорило ему, что немцы могут прийти и сюда, но, однако, представить себе эту землю немецкой было невозможно. (15)Такое множество безвестных предков – дедов, прадедов и прапрадедов – легло под этими крестами, один на другом, веками, что эта земля была своей вглубь на тысячу сажен и уже не могла, не имела права стать чужой.

(16)Никогда потом Синцов не испытывал такого изнурительного страха: что же будет дальше?! (17)Если всё так началось, то что же произойдёт со всем, что он любит, среди чего рос, ради чего жил: со страной, с народом, с армией, которую он привык считать непобедимой, с коммунизмом, который поклялись истребить эти фашисты, на седьмой день войны оказавшиеся между Минском и Борисовом?

(18)Он не был трусом, но, как и миллионы других людей, не был готов к тому, что произошло. (19)Большая часть его жизни, как и жизни каждого из этих людей, прошла в лишениях, испытаниях, борьбе, поэтому, как выяснилось потом, страшная тяжесть первых дней войны не смогла раздавить его души, как не смогла раздавить и души других людей. (20)Но в первые дни эта тяжесть многим из них показалась нестерпимой, хотя они же сами потом и вытерпели её.

(По К.М. Симонову*)

* Константин Михайлович Симонов (1915-1979) – советский прозаик и поэт, драматург и киносценарист; общественный деятель, журналист, военный корреспондент.

(1)В эту ночь генерал Паулюс отдал приказ о наступлении в районе Сталинградского тракторного завода. (2)Две пехотные дивизии должны были войти в проломленные авиацией, артиллерией и танками ворота. (3)Над заводскими цехами за полтора часа до рассвета загудели моторы «юнкерсов». (4)В начавшейся бомбёжке не было спадов и передышек: если на краткий миг в этом гремевшем сплошняке образовывалась щель, то она тотчас заполнялась свистом бомб, спешащих изо всех своих тяжёлых железных сил к земле. (5)Беспрерывный плотный грохот мог, казалось, как чугун, проломить человеку череп, сломать позвоночный столб.

(6)Стало светать, а над районом завода по-прежнему длилась ночь.

(7)Казалось, земля сама по себе извергала молнии, грохот, дым и чёрную пыль.

(8)Застигнутые бомбёжкой, Климов и старик Поляков кинулись в сторону ничейной земли, где находились вырытые в конце сентября тонными бомбами воронки.

(9)Расстояние между немецкими и русскими окопами было так невелико, что часть удара пришлась на немецкий передний край, калеча солдат головной немецкой дивизии, выдвинувшейся для наступления.

(10)Несколько раз Поляков падал, забывал, на каком он свете, молод он или стар, где верх, где низ. (11)Но Климов всё тянул да тянул его: давай, давай, и они повалились в глубокую воронку, покатились на сырое, липкое дно. (12)Здесь тьма была тройная, сплетённая из тьмы ночи, из дымовой и пыльной тьмы, из тьмы глубокого погреба.

(13)Они лежали рядом, и в старой, и в молодой голове жил желанный, милый свет, просьба о жизни. (14)Этот свет, эта трогательная надежда были такими, какие горят во всех головах, во всех сердцах не только человечьих, но и в самых простых сердцах зверей и птиц.

(15)Этот сплошной взрыв словно длился вечно. (16)Время шло, а ревущий грохот не ослабевал, и чёрная дымовая мгла, не светлея, а наливаясь, всё прочнее связывала землю и небо.

(17)Климов нащупал грубую рабочую руку старого ополченца и пожал её, и её ответное доброе движение на миг утешило Климова. (18)Обычно, идя в разведку, Климов не любил напарников, спешил поскорей уйти в темноту – так хладнокровный, опытный пловец спешит уйти от каменистого берега в угрюмую глубину открытого моря. (19)А здесь, в яме, он радовался лежавшему рядом Полякову.

(20)Люди в яме приподняли головы: над ними стоял мутный полусвет, дым и пыль уносило ветром, земля затихла. (21)Муторное изнеможение овладело душой; казалось, что все живые силы выдавлены из неё, осталась одна лишь тоска.

(22)Климов приподнялся, подле него лежал покрытый пылью, тёртый, жёванный войной от пилотки до сапог немец. (23)Климов не боялся немцев, но сейчас он растерялся, его поразило, что, оглушённый и ослеплённый, он утешался, чувствуя немца рядом, что руку немца он спутал с поляковской рукой. (24)Они смотрели друг на друга. (25)Обоих придавила одна и та же сила, оба они были беспомощны бороться с этой силой, и оказалось, она не защищала одного из них, а одинаково угрожала и одному, и другому.

(26)Они молчали, два военных жителя. (27)Совершенный и безошибочный автоматизм – убить, – которым оба они обладали, не сработал.

(28)А Поляков сидел поодаль и тоже смотрел на заросшего щетиной немца. (29)И хотя Поляков не любил долго молчать, сейчас он молчал.

(30)Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение, что и после войны сила, загнавшая их в эту яму, вдавившая мордами в землю, будет жать не только побеждённых.

(31)Они, словно договорившись, полезли из ямы, подставляя свои спины и черепа под лёгкий выстрел, непоколебимо уверенные в своей безопасности.

(32)Поляков поскользнулся и покатился вниз, ругая и проклиная белый свет, куда всё же снова упорно полез. (33)Климов и немец вылезли на поверхность, и оба посмотрели: один – на восток, второй – на запад: не видит ли начальство, что лезут они из одной ямы, не убивают друг друга. (34)Не оглянувшись, пошли каждый к своим окопам холмами и долинами перепаханной и ещё дымящейся земли.

(По В.С. Гроссману*)

* Василий Семёнович Гроссман (1905-1964) – русский советский писатель и журналист, военный корреспондент.

(1)Я считал, что знаю, что такое блокада Ленинграда. (2)Когда ко мне в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году приехал Алесь Адамович и предложил писать книгу о блокаде, записывать рассказы блокадников, я отказался. (3)Считал, что про блокаду всё известно. (4)Голод, холод, бомбёжки, смерть. (5)Он долго меня уговаривал. (6)Несколько дней шли эти переговоры. (7)Наконец, поскольку у нас были давние, дружеские отношения, он уговорил хотя бы поехать послушать рассказ его знакомой блокадницы.

(8)Мы даже, по-моему, не записывали его или записали потом, по памяти. (9)Ей было восемнадцать лет… у неё был роман. (10)Любила Федю, своего жениха. (11)Федю взяли в армию, и стояла его часть под Ленинградом, где-то в районе Шушар. (12)Она пробиралась к нему. (13)Носила сухари, варенье, носила домашние вещи: рукавички, шарф. (14)Но главное – как она пробиралась туда. (15)Я знал: заставы наши, патрули не пропускали штатских, гражданских – это строго-настрого было запрещено. (16)Перебежчики могли быть, могли быть шпионы. (17)Тем не менее она несколько раз побывала у него, шла шестнадцать километров, добиралась до его части, упрашивала, умаливала эти патрули. (18)И её пускали. (19)То был удивительный пример любви. (20)Любви, которая попала в блокаду. (21)Её рассказ меня и тронул, и удивил.

(22)Кроме этого, Адамович уговорил ещё к одной блокаднице сходить. (23)Короче, я увидел, что существовала во время блокады неизвестная мне внутрисемейная и внутридушевная жизнь людей, она состояла из подробностей, деталей, трогательных и страшных, необычных. (24)В конце концов я дал согласие.

(25)Мне всё это было странно, поскольку никогда не работал вдвоём, и ещё: Адамович не ленинградец. (26)Он белорус. (27)Прошёл войну совсем не такую, как я. (28)Партизанскую, в этом заключалась разница наших представлений о войне, о фронте. (29)Но, как потом выяснилось, это имело и свои преимущества. (30)Его совершенно свежий взгляд на Ленинград, на ленинградскую жизнь помогал ему увидеть то, что для меня давно стёрлось, – особые приметы того военного времени.

(31)Так мы начали вместе работать. (32)Блокадники передавали нас друг другу. (33)Тогда блокадников было много. (34)Это были семидесятые годы XX века; середина – конец семидесятых годов. (35)Мы ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру, выслушивали, записывали на магнитофон рассказы. (36)Сначала мы ходили вместе, потом разделились, чтобы охватить больше людей. (37)Почему нам было нужно больше людей? (38)Да потому, что, оказалось, у каждого есть свой рассказ. (39)У каждого оказалась своя трагедия, своя драма, своя история, свои смерти. (40)Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному. (41)Мы набрали двести рассказов, и ничего не повторилось.

(42)Что такое эта запись? (43)Тоже интересно. (44)Приходили мы – и блокадники большей частью не хотели ничего рассказывать. (45)Не хотели возвращаться в ту зиму, в те блокадные годы, в голод, в смерти. (46)Ни за что!.. (47)Но потом соглашались, как правило, не было ни одного случая, чтобы нам отказали наотрез. (48)Иногда мы уходили, а они потом звонили нам и приглашали нас. (49)Мы не сразу поняли, в чём тут дело. (50)Потом разобрались: у людей была потребность рассказать, чтобы освободиться. (51)Какая-то женщина пыталась некогда рассказать об этом своим детям или соседям, внукам, родным – её не слушали. (52)Не хотели слушать. (53)Когда приходили мы, писатели, с магнитофоном и она начинала рассказ, они собирались вокруг нас и слушали совершенно по-новому: как мы, как посторонние люди. (54)Часто – слышали впервые о том, что происходило в этой квартире, что происходило с матерью, что происходило в этой семье. (55)Рыдали, плакали.

(56)Многое решал талант рассказчика. (57)Лучше всего рассказывали женщины. (58)Женская память устроена несколько иначе, чем мужская. (59)Ведь мужская память – она глобальная какая-то. (60)Мужчин общие ситуации больше интересуют. (61)А подробности быта, бытия, что творилось на малом участке – очередь, булочная, квартира, соседи, лестница, кладбище, – это память… женская. (62)Она была более красочная и крепкая. (63)Примерно из десяти рассказов один, как правило, гениальный; два-три рассказа – талантливых, очень интересных. (64)Но даже из незначительных иногда рассказов всё равно всегда всплывали детали и подробности впечатляющие.

(65)О чём же получилась эта книга? (66)Мы решили, что эта книга, во-первых, об интеллигенции и об интеллигентности. (67)Ленинград – город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью. (68)Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять. (69)Второе, что мы хотели, – показать пределы человека. (70)Мы сами не представляли себе возможностей человека. (71)Человека, который не просто отстаивает свою жизнь: люди эти чувствовали, понимали, что до тех пор, пока город живой, он может отстаивать себя.
 

(По Д.А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (1919-2017) – советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель.

(1)Конец лета и начало осени 1952 года вспоминал Едигей с особым чувством былого счастья. (2)После той страшной жары, от которой даже ящерицы прибегали на порог жилья, спасаясь от солнца, погода внезапно изменилась уже в середине августа. (3)Схлынула вдруг нестерпимая жара, и постепенно стала прибывать прохлада, по крайней мере по ночам можно было уже спокойно спать.

(4)Поистине отрадная пора стояла в том году в конце лета и начале осени. (5)Дожди в степях – редкое явление. (6)Каждый дождь можно запомнить надолго. (7)Но тот дождь запомнил Едигей на всю жизнь. (8)Сначала заволокло тучами, даже непривычно было, когда скрылась вечно пустынная глубина горячего, исстоявшегося степного неба. (9)И стало пáрить, духота началась невозможная. (10)Пока маневрировали да сцепляли вагоны, задыхался Едигей от духоты, как в бане солдатской. (11)Лучше уж солнце жарило бы. (12)И тут ливень хлынул разом. (13)Прорвало. (14)Земля вздрогнула, поднялась мигом в пузырях и лужах. (15)И пошёл дождь, яростный, бешеный, накопивший запасы прохлады и влаги. (16)Какая мощь! (17)Едигей побежал домой. (18)Зачем – сам не знает. (19)Просто так. (20)Ведь человек, когда попадает под дождь, всегда бежит домой или ещё под какую крышу. (21)Привычка. (22)А не то зачем было скрываться от такого дождя? (23)Он понял это и остановился, когда увидел, как вся семья Куттыбаевых – Абуталип, Зарипа и двое сынишек, Даул и Эрмек, – схватившись за руки, плясала и прыгала под дождём возле своего барака. (24)И это потрясло Едигея. (25)Не оттого, что они резвились и радовались дождю. (26)А оттого, что ещё перед началом Абуталип и Зарипа поспешили, широко перешагивая через пути, с работы. (27)Теперь он понял. (28)Они хотели быть все вместе под дождём, с детьми, всей семьей. (29)Едигею такое не пришло бы в голову. (30)А они, купаясь в потоках ливня, плясали, шумели, как гуси залётные на Аральском море! (31)То был праздник для них, отдушина с неба. (32)Так истосковались, истомились в степи по дождю. (33)И отрадно стало Едигею, и грустно, и смешно, и жалко было изгоев, цепляющихся за какую-то светлую минуту на разъезде.

— (34)Едигей! (35)Давай с нами! — закричал сквозь потоки дождя Абуталип и замахал руками, как пловец.

— (36)Дядя Едигей! — в свою очередь, обрадованно кинулись к нему мальчики.

(37)Младшенький, ему всего-то шёл третий год, Эрмек, любимец Едигея, бежал к нему, раскинув объятия, с широко открытым ртом, захлёбываясь в дожде. (38)Его глаза были полны неописуемой радости, геройства и озорства. (39)Едигей подхватил его, закружил на руках. (40)Теперь они все вместе, объединившись, буйствовали под нестихающим ливнем.

(41)Эрмек подпрыгивал на руках Едигея, кричал вовсю и, когда захлёбывался, быстро и крепко прижимался мокрой мордашкой к шее Едигея. (42)Это было так трогательно, Едигей несколько раз ловил на себе благодарные, сияющие взгляды Абуталипа и Зарипы, довольных тем, что их мальчику так славно с дядей Едигеем. (43)И невольно обратил внимание Едигей, какой красивой была Зарипа. (44)Дождь разметал её чёрные волосы по лицу, шее, плечам, и, обтекая её от макушки до пят, ниспадающая вода щедро струилась по её телу, а глаза сияли радостью, задором. (45)И белые зубы счастливо сверкали.

(46)Уже через несколько минут при том большом ливне взыграли ручьи и потоки, сильные, быстрые, вспененные. (47)И тогда все стали бегать и прыгать по ручьям, пускать тазы и корыта по воде. (48)Старшие ребятишки даже катались по ручьям в тазах. (49)Пришлось и младших тоже усаживать в корыта, и они тоже поплыли.

(50)А дождь всё шёл. (51)Увлечённые плаванием в тазах, они оказались у самых путей, под насыпью, в начале разъезда. (52)В это время проходил через их полустанок пассажирский состав. (53)Люди, высунувшись чуть ли не по пояс в настежь открытые окна и двери поезда, глазели на них, на несчастных чудаков пустыни. (54)Они что-то кричали им вроде: «Эй, не утоните!» – свистели, смеялись. (55)Уж очень странный, наверно, был вид у них. (56)И поезд проследовал, омываемый ливнем, унося тех, кто через день или два, может, станет рассказывать об увиденном, чтобы потешить людей.

(57)Едигей ничего этого не подумал бы, если бы ему не показалось, что Зарипа плачет. (58)Когда по лицу стекают струи воды как из ведра, трудно сказать, плачет человек или нет. (59)И всё-таки Зарипа плакала. (60)Она притворялась, что смеётся, что ей безумно весело, а сама плакала, сдерживая всхлипы, перебивая плач смехом и возгласами. (61)Абуталип беспокойно схватил её за руку: 

— Что с тобой? (62)Тебе плохо? (63)Пошли домой.

— (64)Да нет, всё хорошо, – ответила Зарипа.

(65)И они снова начали забавлять детей, торопясь насытиться дарами случайного дождя. (66)Едигею стало не по себе. (67)Представил, как тяжко, должно быть, сознавать им, что есть другая, отторгнутая от них жизнь, где дождь не событие, где люди купаются и плавают в чистой, прозрачной воде, где другие условия, другие развлечения, другие заботы о детях… (68)И чтобы не смутить Абуталипа и Зарипу, которые, конечно, только ради детей изображали это веселье, Едигей продолжал поддерживать их забавы. (69)Ценил Едигей в Абуталипе ум, сдержанность, но больше всего привязанность к семье, ради которой жил Абуталип, не сдавался, черпая в том силу.

(70)Едигей приходил к выводу, что самое лучшее, что может человек сделать для других, – так это воспитать в своей семье достойных детей. (71)И не с чьей-то помощью, а самому изо дня в день, шаг за шагом вкладывать в это дело всего себя, быть, насколько можно, вместе с детьми.

(По Ч.Т. Айтматову*)

* Чингиз Торекулович Айтматов (1928-2008) – советский писатель, дипломат.

(1)Я стоял у окна вагона, бесцельно глядя на бегущий мимо пейзаж, на полустанки и маленькие станции, дощатые домики с названиями чёрным по белому, которые не всегда успевал прочитывать, да и зачем. (2)Поля, перелески, столбы, волны проводов, стога сена, кусты, просёлки – и так час за часом. (3)Рядом, у следующего окна, стоял мальчик. (4)Он смотрел неотрывно. (5)Мать позвала его в купе, он схватил бутерброд и снова прилип к стеклу. (6)Она попробовала усадить его к окну в купе, но он не согласился. (7)Здесь, в коридоре, ему никто не мешал, он был безраздельным хозяином своей подвижной картины. (8)Я уходил, разговаривал со своими спутниками, возвращался и заставал его в той же позе. (9)Что он там высматривал, как ему не надоело, ведь это было совершенно бессюжетное зрелище, не то что экран телевизора. (10)Теперь я смотрел не в окно, а на него. (11)Кого-то он мне напоминал. (12)Ну конечно, та же поза, те же грязноватые стёкла. (13)Они-то и помогли мне вспомнить мои детские путевые бдения. (14)С той же жадностью и я ведь простаивал часами перед теми же стёклами, заворожённый мельканием путевых картин. (15)Оттуда, не из близи, несущейся навстречу, а из далей, еле плывущих, почти недвижимых пространств, из лесной каймы на горизонте, серых туманных полей возвращались устремлённые к ним детские мечтания. (16)В тех смутных, расплывчатых картинах я был путешественником, был охотником и одновременно медведем, был журавлём, шагающим по болоту… (17)Бесконечная смена берёзок, елей, лесных проталин, деревень, пашен – и снова лес, просеки, изгороди – всё это тогда почему-то не усыпляло, а возбуждало воображение. (18)Я растворялся в огромности этой земли, она входила в сознание, откладывалась на всю жизнь. (19)Спустя десятилетия у окна поезда, постукивающего по рельсам Германии, а то и Китая, где каждый клочок обработан, откосы железнодорожных насыпей сплошь засеяны, в моём восприятии присутствовали впитанные детской душой просторы, эти стояния у окна.

(20)Вдруг в бесформенной зыбкости воспоминаний, глядящих из закатного окна, обозначилось что-то. (21)Это был мужик, огромный, в жёлтой рубахе, с колом в руках. (22)Смутно вспомнились станционный палисадник, несколько телег, лошади с холщовыми торбами на мордах. (23)Но всё это: и привокзальная площадь с деревянными мостками, и перрон, и станционный колокол – всё было как бы задником, а впереди, подняв кол, мужик бежал за пареньком, который, прикрыв голову руками, мчался вдоль перрона по ходу поезда. (24)Он бежал, прихрамывая, лицо его было обращено к вагонам, на какой-то миг глаза наши встретились. (25)Ужас был в его взгляде, крик о помощи, а перрон был пуст, мне показалось, что я единственный человек, единственный свидетель, которого он увидел, я наклонился к краю рамы, но в окно уже вошли огороды с чучелами, шлагбаум, и станция исчезла, как исчезали все другие станции. (26)Догонит ли его этот с колом, что будет с ним, за что он его так – ничего этого я никогда не узнаю. (27)Помню своё отчаяние, которое росло оттого, что поезд не останавливается, мчится всё дальше, а там, может, парня догнали и бьют, и никто этого не видит, не знает, и я не могу никого позвать, показать. (28)Кажется, я действительно закричал, побежал к отцу, который был в купе, никто ничего не понял из моих объяснений, и я понял, что ничего не могу им объяснить. (29)Кажется, так оно было, но с уверенностью не могу сказать, да и какое это имеет значение. (30)Значение же имели огромные глаза этого паренька, мужика того я узнал бы, а от парня остались только ужас, заполнивший всё окно, и невозможность вмешаться, помочь, закричать. (31)И опять пошли перелески, колыхания проводов, песчаные тропки в зелёной траве, голубые поля льна, серебряные – овсов, красные – гречихи, золотистые – ржи, сизые – капусты, ельники, клевера, рыжие стада – огромный мир, который заботливо старался смыть ту случайную картинку. (32)Она затерялась в памяти. (33)Но сейчас, глядя в такое же пыльное, в грязных потёках окно, я с завистью вспомнил своё мальчишеское отчаяние.

(По Д.А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (1919-2017) – советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель.

(1)Что делать человеку, который вдруг обнаружил в себе некую таинственную потребность и неудержимую тягу к творчеству? (2)Что делать тому, кто услышал внутри себя некий голос, который тревожит, будоражит и зовёт куда-то в неведомое. (3)Призывает как минимум взять и срифмовать что-то, записать какое-нибудь впечатление, описать увиденное, почувствованное, пережитое…

(4)Такие позывы человек может ощутить в любом возрасте и в любом душевном состоянии, занимаясь делами, очень далёкими от всякого творчества. (5)Что же ему делать?

(6)Ответ простой: захотелось в зрелом возрасте начать писать, петь или танцевать – надо садиться писать или искать соответствующий драмкружок, педагога по вокалу или студию танцев. (7)«Души прекрасные порывы» нельзя в себе душить.

(8)Вот только обольщаться и надеяться на значительные результаты не стоит.

(9)Вышедший на пенсию слесарь-инструментальщик или деревенская старушка могут неожиданно для окружающих и для себя самих взяться за кисти, краски и нарисовать десяток-другой картин, наивных и милых картин. (10)Они могут даже оказаться со своими полотнами на модной выставке в модной галерее, они могут сами стать на какое-то время модными. (11)С ними будут «носиться» хитрые галерейщики и арт-дилеры. (12)Однако к настоящей живописи поистине трогательные картинки вдруг ставших художниками пенсионеров будут иметь такое же отношение, как древние наскальные рисунки – к полотнам Рафаэля.

(13)И взявшаяся за живопись доярка, и кандидат экономических наук, засевший за литературу, и псевдопевец, горланящий песни под караоке, вспоминая, что когда-то пел в детском хоре и учился в музыкальной школе, по сути одинаковы.

(14)Все эти люди получают удовольствие и радость от творческого занятия и самовыражения. (15)Они получают ту радость, которую в своей повседневной жизни и профессиональной деятельности получить не могут. (16)Они получают то самое сладкое удовольствие, которое знает всякий дилетант. (17)Никто, кроме дилетантов, не получает такого сладкого удовольствия от занятия тем, в чём ничего не смыслит, но чувствует свои большие в том способности.

(18)Подлинный художник живёт искусством иначе. (19)Он живёт им тотально, понимая, что ничего другого не может, а главное, не должен делать, даже ради процветания.

(20)Разница между подлинным человеком искусства и тем, в котором неожиданно проснулся интерес к творчеству, или тем, кто с младых ногтей в свободное от «серьёзных дел» время был склонен к артистизму, такая же, как между настоящим спортсменом и физкультурником.

(21)Подлинный художник начинает чувствовать и даже знать о своей привязанности служению искусству с довольно раннего возраста. (22)У каждого свой путь к началу сознательной и постоянной творческой деятельности. (23)Многим и многим приходилось и приходится преодолевать сомнения и неверие близких, родных да и своё собственное в то, что можно посвятить жизнь искусству.

(24)Жизнь художника таинственна и непонятна людям конкретных и общественно полезных профессий. (25)Вхождение в жизнь искусством пугает своей непредсказуемостью и отсутствием внятных социально-бытовых ориентиров. (26)Примеры же жизни и судеб больших художников хоть и притягательны, но почти всегда трагичны и явно неповторимы.

(27)Да и просто признание себе в том, что он может написать книгу, быть композитором и автором симфоний или автором настоящего кино, даётся настоящему художнику непросто. (28)Ведь тогда начинается самое сложное! (29)Тогда начинается испытание!

(30)Ну а те, кто решил вдруг пописать стихи или картины, потанцевать или попеть, научиться игре на каком-нибудь инструменте или поснимать кино… (31)Им не нужно проходить все эти испытания или переживания, страдания и сомнения. (32)Они решают заняться творчеством ради приключений, удовольствия или борясь со скукой. (33)Им всегда есть куда отойти, вернуться или спрятаться.

(34)Тот, кто взялся за творчество не ради всепоглощающего искусства, а ради интересного и увлекательного образа жизни, никогда не сделает ничего стоящего… (35)Единственное, что у него может получиться, – это немного развлечься.

(36)Только тот, кто смог совершить первые самостоятельные шаги в искусстве, тот, кто познал тяжесть и мучительную суть этого пути, но пошёл дальше, – только тот сможет шагнуть в неведомое, туда, где до него никто не был. (37)Только настоящий художник может сделать это, опровергнув расхожее убеждение, что всё уже давно сказано, придумано, осмыслено и написано.

(По Е.В. Гришковцу*)

* Евгений Валерьевич Гришковец (род. в 1967 г.) – российский писатель, драматург, театральный режиссёр.

(1)Кружила январская метелица, скрипели мёрзлые тополя в переулке, верховой ветер гремел железом, то и дело срывал снежную пыль с карнизов, нёс её вдоль побелённых заборов, над свежими сугробами, а оно, это единственное в ночи окно, светилось зелёным уютным пятном и, всегда одинаково яркое, тёплое, занавешенное, притягивало к себе, вызывало приятное ощущение неразгаданной тайны.

(2)Неизменно каждый вечер меня встречал в переулке этот домашний маячок в деревянном домике, загороженный занавеской огонёк настольной лампы, – и я представлял натопленную комнату, стеллажи, заставленные книгами по всем стенам, потёртый коврик на полу перед диваном, письменный стол, стеклянный абажур лампы, распространяющий оранжевый круг в полумраке, и кого-то, мило сутуловатого, в старческих добрых морщинах, кто одиноко жил там, окружённый благословенным раем книг, листал их ласкающими пальцами, ходил по комнате шаркающей походкой, думал, работал до глубокой ночи за письменным столом, ничего не требуя от мира, от суетных его удовольствий. (3)Но кто же он был – учёный, писатель? (4)Кто?

(5)Раз прошлой весной (в набухшей сыростью мартовской ночи всюду капало, тоненько звенели расколотые сосульки, фиолетовыми стёклышками отливали под месяцем незамёрзшие лужицы на мостовой) я глядел на знакомое окно, на ту же зеленовато-тёплую, освещённую изнутри занавеску, испытывая необоримое чувство. (6)Мне хотелось подойти, постучать в стекло, увидеть колыхание отодвинутой занавески и его знакомое в моём воображении лицо, иссечённое сеточкой морщин вокруг прищуренных глаз, увидеть стол, заваленный листами бумаги, внутренность комнатки, заполненной книгами, коврик на полу… (7)Мне хотелось сказать, что я, наверное, ошибся номером дома, никак не найду нужную мне квартиру – примитивно солгать, чтобы хоть мельком заглянуть в пленительный этот воздух чистоплотного его жилья и работы в окружении книг – казалось, единственных его друзей.

(8)Но я не решился, не постучал. (9)И позднее не мог простить себе этого.

(10)Нет, спустя два месяца ничего не изменилось, всё было по-прежнему, а в тихоньком переулке была весна, майский вечер медленно темнел в глубине замоскворецких двориков; среди свежей молодой зелени зажигались фонари над заборами, майский жук с гудением потянул из дворика, ударился о стекло фонарного колпака, упал на тротуар, замер, потом задвигал ошеломлённо лапками, пытаясь перевернуться. (11)Тогда я помог ему, сказав зачем-то: «Что ж ты?..» (12)Он пополз по тротуару к стене дома, к водосточной трубе (она была в трёх шагах от окна), а я почувствовал какое-то внезапное неудобство, глянувшее на меня из майских сумерек.

(13)Окно в домике не горело. (14)Оно было как провал…

(15)Что случилось?

(16)Я дошёл до конца переулка, постоял на углу, вернулся, надеясь увидеть знакомый свет в окне. (17)Но окно сумрачно отблёскивало стеклами, занавеска висела неподвижно, не теплилось на ней преоранжевое зарево, как бывало по вечерам, и в один миг всё стало неприютным, и показалось, что там, в невидимой этой комнатке, произошло несчастье.

(18)С беспокойством я опять дошёл до угла и, уже подсознательно торопясь, вернулся в переулок. (19)Я внушал себе, что сейчас вспыхнет зелёный свет на занавеске и всё в переулке станет обыденным, умиротворённым…

(20)Свет в окне не зажёгся.

(21)А на следующий день я почти бегом завернул по дороге домой в соседний переулок, и здесь неожиданное открытие поразило меня. (22)Окно было распахнуто, занавеска отдёрнута, выказывая нутро комнаты, книжные полки, какую-то карту на стене, – всё это впервые увидел я, не раз представляя моего неизвестного друга за вечерней работой.

(23)Пожилая женщина с мужским лицом и мужской причёской стояла у письменного стола и смотрела в пространство отсутствующими глазами.

(24)Тотчас она заметила меня, рывком задёрнула занавеску – и шершавый холодок вполз в мою душу. (25)И дом, и переулок, и окно представились мне ложными, незнакомыми.

(26)И я понял, что случилось несчастье, что мой воображаемый друг, тот седенький старичок с шаркающей походкой, к которому так тянуло меня душевно, был нужен мне как близкий друг.

(По Ю.В. Бондареву*)

* Юрий Васильевич Бондарев (1924-2020) – русский советский писатель и сценарист.

(1)Одно желание было у лейтенанта Бориса Костяева: скорее уйти от этого хутора, от изуродованного поля подальше, увести с собой остатки взвода в тёплую, добрую хату и уснуть, уснуть, забыться.

(2)Но не всё ещё перевидел он сегодня.

(3)Из оврага выбрался солдат в маскхалате, измазанном глиной. (4)Лицо у него было будто из чугуна отлито: черно, костляво, с воспалёнными глазами. (5)Он стремительно прошёл улицей, не меняя шага, свернул в огород, где сидели вокруг подожжённого сарая пленные немцы, жевали чего-то и грелись.

— (6)Греетесь, живодёры! (7)Я вас нагрею! (8)Сейчас, сейчас… — солдат поднимал затвор автомата срывающимися пальцами.

(9)Борис кинулся к нему. (10)Брызнули пули по снегу… (11)Будто вспугнутые вороны, заорали пленные, бросились врассыпную, трое удирали почему-то на четвереньках. (12)Солдат в маскхалате подпрыгивал так, будто подбрасывало его землёю, скаля зубы, что-то дикое орал он и слепо жарил куда попало очередями.

— (13)Ложись! — Борис упал на пленных, сгребая их под себя, вдавливая в снег. 

(14)Патроны в диске кончились. (15)Солдат всё давил и давил на спуск, не переставая кричать и подпрыгивать. (16)Пленные бежали за дома, лезли в хлев, падали, проваливаясь в снегу. (17)Борис вырвал из рук солдата автомат. (18)Тот начал шарить на поясе. (19)Его повалили. (20)Солдат, рыдая, драл на груди маскхалат.

— (21)Маришку сожгли-и-и! (22)Селян в церкви сожгли-и-и! (23)Мамку! (24)Я их тыщу… (25)Тыщу кончу! (26)Гранату дайте!

(27)Старшина Мохнаков придавил солдата коленом, тёр ему лицо, уши, лоб, грёб снег рукавицей в перекошенный рот.

— (28)Тихо, друг, тихо!

(29)Солдат перестал биться, сел и, озираясь, сверкал глазами, всё ещё накалёнными после припадка. (30)Разжал кулаки, облизал искусанные губы, схватился за голову и, уткнувшись в снег, зашёлся в беззвучном плаче. (31)Старшина принял шапку из чьих-то рук, натянул её на голову солдата, протяжно вздохнув, похлопал его по спине.

(32)В ближней полуразбитой хате военный врач с засученными рукавами бурого халата, напяленного на телогрейку, перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя – свой или чужой.

(33)И лежали раненые вповалку – и наши, и чужие, стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая отправки. (34)Старший сержант с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глазами синяками, послюнявил цигарку, прижёг и засунул её в рот недвижно глядевшему в пробитый потолок пожилому немцу.

— (35)Как теперь работать-то будешь, голова? — невнятно из-за бинтов бубнил старший сержант, кивая на руки немца, замотанные бинтами и портянками. — (36)Познобился весь. (37)Кто тебя кормить-то будет и семью твою? (38)Фюрер? (39)Фюреры, они накормят!..

(40)В избу клубами вкатывался холод, сбегались и сползались раненые. (41)Они тряслись, размазывая слёзы и сажу по ознобелым лицам.

(42)А бойца в маскхалате увели. (43)Он брёл, спотыкаясь, низко опустив голову, и всё так же затяжно и беззвучно плакал. (44)За ним с винтовкой наперевес шёл, насупив седые брови, солдат из тыловой команды, в серых обмотках, в короткой прожжённой шинели.

(45)Санитар, помогавший врачу, не успевал раздевать раненых, пластать на них одежду, подавать бинты и инструменты. (46)Корней Аркадьевич, из взвода Костяева, включился в дело, и легкораненый немец, должно быть из медиков, тоже услужливо, сноровисто начал обихаживать раненых.

(47)Рябоватый, кривой на один глаз врач молча протягивал руку за инструментом, нетерпеливо сжимал и разжимал пальцы, если ему не успевали подать нужное, и одинаково угрюмо бросал раненому:

— Не ори! (48)Не дёргайся! (49)Ладом сиди! (50)Кому я сказал… (51)Ладом!

(52)И раненые, хоть наши, хоть исчужа, понимали его, послушно, словно в парикмахерской, замирали, сносили боль, закусывая губы.

(53)Время от времени врач прекращал работу, вытирал руки о бязевую онучу, висевшую у припечка на черенке ухвата, делал козью ножку из лёгкого табака. (54)Он выкуривал её над деревянным стиральным корытом, полным потемневших бинтов, рваных обуток, клочков одежды, осколков, пуль. (55)В корыте смешалась и загустела брусничным киселём кровь раненых людей, своих и чужих солдат. (56)Вся она была красная, вся текла из ран, из человеческих тел с болью. (57)«Идём в крови и пламени, в пороховом дыму».

(По В.П. Астафьеву*)

* Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) – советский и российский писатель, драматург, эссеист.

(1)На Невском, у Литейного, постоянно толпились одни и те же компании ребят. (2)А на углу Садовой и Невского были уже другие компании. (3)Тогда не сидели в кафе, тогда топтались на Невском, гуляли по Невскому, шли «прошвырнуться», встречая знакомых, приятелей… (4)Я пытался вспомнить язык тех лет, и вдруг оказалось, что не так-то это просто. (5)Никто толком не записывал те словечки, и песни тех лет, и всякие истории и легенды, которые ходили по городу. (6)В песенном нашем репертуаре отражалось время, ещё взбаламученное, где всё переплелось, соседствовало – романтика Гражданской войны, блатное, пионерское и нэповское: «Юный барабанщик» и «Вот умру я, умру, и не станет меня», «Там вдали, за рекой, догорали огни» и «Кирпичики». (7)Распевали песни из первых звуковых фильмов: «Златые горы», «Встречный», «Путёвка в жизнь»…

(8)Одна Лиговка чего стоила с её жаргоном, её героями. (9)Лиговка – обиталище гоп-компаний. (10)Обводный канал с его барахолками. (11)А первые танцзалы, первые Дворцы культуры – Выборгский, Нарвский… (12)В этом городе шла жизнь, непохожая на нынешнюю. (13)Носились мальчишки-газетчики с «Вечерней Красной газетой», на дачу уезжали в Сестрорецк или Тарховку. (14)Не было ни метро, ни троллейбусов. (15)Было много деревянных домов, которые в блокаду разбирали на дрова… (16)Нет, это был во многом другой город, черты его утрачены, а жаль, потому что всегда хочется иметь фотографии своей молодой жизни.

(17)Или возьмите мостовую, составленную из деревянных чёрных шашек-торцов. (18)Ими была вымощена Моховая улица, даже Невский проспект. (19)Ну как в музее передать звонко цокающий звук подков по сухой торцовке? (20)Как повторить смолисто-дегтярный запах, что курился в летнюю жару на улицах, выложенных просмолёнными шашками, запах, напоминающий мне лесосеки, где работал отец, смолокурни, добычу живи́цы¹? (21)Осенью торцы становились осклизлыми, лошади шли по ним бесшумно.

(22)Одни вещи исчезают вместе со своими названиями, поскольку названия не живут сами по себе, осиротелые. (23)Другие вещи отдают свои названия. (24)Холодильник был ещё во времена Пушкина – ведёрце со льдом, куда ставили бутылки вина. (25)И теперь в хороших ресторанах подают такие ведёрца. (26)Но его уже не называют холодильником. (27)Имя это отобрал себе электрический холодильник. (28)Что такое «пресс-папье»? (29)А то ещё – «клякспапи́р»²? (30)Многие не знают этих слов, пресс-папье не продаются, не употребляются, нет и названия такого. (31)Пресс-папье сейчас ни к чему, ибо чернилами не пишут. (32)Раньше же повсюду имелись пресс-папье: на почте, в конторах, в институтах на всех письменных столах стояли десятки, наверное, даже сотни тысяч простеньких, дешёвых, массивных, дорогих, каменных, художественных, отделанных бронзой; все они полукруглые, снабженные розовыми, белыми промокашками, ими сушили – промокали написанные бумаги.

(33)У моей мамы были щипцы для завивки волос. (34)Щипцы нагревали на огне, затем накручивали на них волосы. (35)Это было самое распространённое женское оборудование. (36)Такое же, как позднее бигуди. (37)Эти щипцы стали электрощипцами. (38)А самовар стал электросамоваром, утюг – электроутюгом, лампа перешла от керосиновой к электрической…

(39)Город 30-х годов. (40)За ним последовал город войны, блокады, город 40-х годов, тоже чьё-то детство. (41)Недавний Ленинград уже кажется трогательным и наивным, расцвеченным колдовским туманом детских воспоминаний. (42)Какими предстанем там мы, взрослые и пожилые? (43)Как подсмотреть будущие воспоминания о Петербурге XXI века? (44)Его вещах, звуках, домах?

(45)Незаметно, украдкой детская память творит их из наших слов, наших улиц, из нас самих. (46)Они могут выплыть благодаря какой-нибудь ерунде – песенке, подстаканнику – в пыльной невнятице случайных находок, через десятки лет. (47)Зеркала будущего отразят вещи нашего обихода с праздничной растроганностью. (48)В музее отживших вещей наш потомок наткнётся на мотоцикл, сверкающий древним никелем, положит руки на рогатый руль… (49)Смутная грусть передастся ему от извечной невозможности понять ушедшее.

(50)Город 30-х годов сохраняется памятью бывших мальчишек и девчонок. (51)В этом заповеднике он акварельно обольстителен. (52)Там всегда сияет жёлтое солнце с толстыми лучами и идут демонстрации. (53)На самом деле этот город не был так хорош, но есть в нём черты узнаваемые, неповторимо пылкие. (54)Воодушевление и зов… (55)С тех пор прошло много лет. (56)Город стал куда красивей, богаче, поздоровел, раздался в плечах. (57)Почему же мы вновь и вновь вглядываемся в его облик, отыскивая в нём прежде всего то, совсем не такое уж благополучное и тем не менее счастливое, прошлое?..

(По Д.А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (1919-2017) – российский советский писатель, киносценарист, общественный деятель.

1 Живи́ца – прозрачное смолистое вещество, выделяемое хвойными деревьями.

2 Кляксапи́р – промокательная бумага.

(1)Как-то Анатолий Бочаров высказал предположение о наступившем периоде усталости нашей военной прозы. (2)Не стану по примеру некоторых специалистов этого рода литературы опровергать видного критика и теоретика советской литературы, немало сделавшего и для осмысления военной прозы: вполне возможно, он прав. (3)Как и всякое живое дело, военная проза в своём развитии не может избежать определённых спадов. (4)Но вряд ли когда-либо померкнут в её сокровищнице замечательные по мастерству и правдивости произведения, принадлежащие перу Юрия Бондарева, Григория Бакланова, Константина Симонова, Владимира Богомолова, Константина Воробьёва, Юрия Гончарова, Евгения Носова, Сергея Крутилина и других. (5)Написанные, казалось бы, об одном и том же, о человеке на войне, эти произведения несут в себе неиссякаемое разнообразие – жанровое, тематическое, стилевое, различие личностно-авторского отношения к войне и её непростым проблемам. (6)Но, разумеется, самое ценное в них – правда пережитого, достоверность подробностей и психологии, неизменность гуманистического отношения к человеку самой трудной судьбы – солдату на самой большой и самой кровавой войне. 

(7)О войне написано много во всех жанрах литературы, на 77 языках народов нашей страны, разумеется, с различной степенью мастерства, умельства, талантливости. (8)Что до меня как читателя (да, я думаю, и до большинства читателей, воевавших и невоевавших), то, может быть, для нас дороже всего в этих книгах не мастерство изложения, не красочность слога, но – правда. (9)За тысячелетия земной истории о войне на всех языках мира написано много неправды, красивых сказок и прямой лжи. (10)Говорить неправду о ней не только безнравственно, но и преступно как по отношению к миллионам её жертв, так и по отношению к будущему. (11)Люди Земли должны знать, от какой опасности они избавились и какой ценой досталось им это избавление. (12)Что касается читателя, то ему интересно знать всё: от переживаний солдата в передовом окопе до работы крупных штабов и ставки по руководству войсками. (13)Литература многое сделала для раскрытия психологии рядового бойца и младшего офицера переднего края, но по причине отсутствия прежде всего личного опыта у её авторов она оказалась некомпетентной во всём, что касается крупных штабов, объединений, ставки. (14)Этот пробел в значительной мере восполняют военные мемуары, принадлежащие перу генералов, крупных военачальников, у которых немало честных и хороших книг. (15)Но немало также и таких, где фактическая сторона изложения воспринимается с большим сомнением, где, как писал недавно Виктор Астафьев, «проступает явное враньё». (16)В самом деле, часто трудно добраться до сути через аккуратный штакетник¹ округлых стереотипных фраз или задним числом сочинённых подробностей, заимствованных из фронтовой печати тривиальных примеров и бесконечных страниц разговоров. 

(17)Да, люди по праву хотят знать о войне полнее, больше, особенно о том, что лежит за пределами их жизненного или военного опыта. (18)Но когда я читаю длинные главы, описывающие в подробностях жесты, выражения, всё те же разговоры генералов, маршалов, исторических лиц, сокровенные раздумья о собственных военных просчётах бывшего наркома обороны, я с недоумением обращаюсь к имени автора на обложке и спрашиваю себя: откуда всё это? (19)Из каких документов, по чьим свидетельствам? (20)Ах, это авторский домысел, стало быть, сочинённость, выдумка, но тогда, извините, тогда мне это неинтересно.

(21)Кому нужна эта художественность, ради которой попирается главное и, может, единственное достоинство этого рода литературы – правда. (22)Тем более что у нас есть и примеры другого рода, замечательные примеры высокого документализма и самой высокой гражданственности. (23)Здесь уместно вспомнить творчество, да и всю жизнь незабвенного Сергея Сергеевича Смирнова. (24)Его книги способны стать образцом, примером для подражания последующих поколений писателей-документалистов. (25)Или же «Блокадная книга» Адамовича и Гранина, где всё – факт, жизнь, судьба, уже принадлежащие истории. (26)Трагической странице нашей с вами истории.

(27)Тот же Виктор Астафьев писал недавно: «Думаю, всё лучшее в литературе о войне создано теми, кто воевал на передовой». (28)В общем, это справедливо, хотя я бы не стал утверждать столь категорично, соглашаясь, однако, с той частью его утверждения, что личный опыт войны здесь незаменим. (29)Вся беда литературы второго сорта как раз и заключается в отсутствии определённого личного опыта у одних авторов и в попрании этого опыта теми, у кого он есть, в уходе за его пределы, я бы сказал, за пределы какого бы то ни было опыта в область сочинительства, приблизительности и – неправды. (30)И потому такая литература, с каким бы изяществом она ни была создана, неприемлема по своей сути: она не прибавляет ничего к познанию и осмыслению духа войны, а уводит читателя в область мифов, ортодоксии² и домыслов. (31)Во всяком другом случае, может быть, об этом и не следовало бы говорить, но прошлая война для нас, как недавно писал Евтушенко, слишком сокровенная тема, прикасаться к которой надобно с ясным сознанием огромной ответственности: под ней море народной крови.

(32)Виктор Астафьев прав: память человеческая избирательна и любит приятное. (33)К старости всё трудное видится в ином свете, нежели в том, что освещал му́ки, кровь и страдания в годы военной молодости. (34)Задним числом кому не хочется видеть себя героем? (35)Это понятно и извинительно для всякого стареющего человека, но не для литературы. (36)Литература не имеет права на старость и должна всё помнить в подробностях, в первозданности, не упускать ничего.

(По В.В. Быкову*)

* Василь Владимирович Быков (1924-2003) – белорусский советский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны.

1 Штаке́тник – забор, изгородь из узких планок.

2 Ортодо́ксия – консервативный тип мышления, противостоящий реформаторству.

(1)Я очень плохо знаю деревенскую жизнь. (2)Точнее, я не знаю её совсем. (3)Хотя я наблюдал жизнь в деревне. (4)У моих родителей был дом в деревне, который мы называли «дача». (5)Но это не была дача в подмосковном смысле, и это не был летний домик. (6)Это был старый деревенский дом, сложенный из брёвен и с крытой досками крышей. (7)Такой настоящий сибирский дом. (8)Дом этот стоял в середине деревни Колбиха, а Колбиха живописно расползлась своими сорока дворами по красивому и холмистому левому берегу реки Томи. (9)От города Кемерово до Колбихи было в аккурат 80 километров. (10)Мы владели этим домом в деревне около пятнадцати лет. (11)И около пятнадцати лет, когда я приезжал в Колбиху, мне удавалось наблюдать деревенскую жизнь.

(12)Наш дом (а мы все и всегда будем называть его «наш» дом) так и стоит по сей день в деревне. (13)Колбиха. (14)Если будете там, то без труда его найдёте. (15)Он довольно большой, стоит в самом центре деревни… 

(16)Удивительное дело! (17)Я помню все лица и почти все имена жителей деревни Колбиха, хотя лично я там проводил не больше полутора месяцев в год. (18)Я уже не могу вспомнить имён всех своих учителей или одноклассников. (19)Помню многих, но не всех. (20)Я не смогу вспомнить всех, с кем мне доводилось много лет работать. (21)А вот жители Колбихи не забываются. (22)Там не было ни одного незаметного человека. 

(23)А ещё – и это я знаю точно – жители Колбихи не считают свою деревню ни маленькой, ни большой. (24)Они об этом не думают. (25)Город для них был непостижимо велик. (26)Город им был непонятен как место, а главное, как способ жизни. (27)А Колбиха была их миром. 

(28)А теперь я понимаю, что Колбиху-то я люблю. (29)Люблю сильно и преданно. (30)Видимо, поэтому и не могу забыть ни одного лица, ни одного дома. (31)Пушкин писал: «Там русский дух, там Русью пахнет». (32)Не знаю, что он подразумевал, какой запах. (33)Но для меня это запах Колбихи. (34)Это запах сырого, холодного и страшноватого тумана, который вечером выползал из леса и накрывал деревню. (35)Это запах дыма из бани зимой, а баню топили мёрзлыми берёзовыми дровами. (36)Это запах солярки, свежескошенной травы, сухого сена, пыли, что летит с дороги в наш двор и долго висит в воздухе… (37)Много запахов. 

(38)Я люблю Колбиху, понимаю это и чувствую всё сильнее и сильнее. 

(39)Когда я вспоминаю Колбиху, меня охватывает неуёмное и очень тревожное желание что-то важное сохранить. (40)Но я понимаю в то же самое мгновение, что сохранить ничего нельзя. (41)Жизнь не зафиксировать, не передать, не удержать! (42)Я не смогу передать или пересказать, как говорила наша соседка Клавдия Владимировна. (43)Не смогу передать её интонации, её обороты, её словечки, её истории. (44)И даже если бы я сделал тысячи снимков, записал бы массу рассказов, всё равно эти записи и фотографии ничего не сохранят и не сберегут. (45)Даже для меня они будут только иллюстрациями к моим воспоминаниям, переживаниям. (46)А любовь не нуждается в иллюстрациях, как жизнь не терпит остановок и неподвижности.

(47)Я пытался рассказать что-то про то, что я видел, чего коснулся и что полюбил. (48)И вот я с ужасом и радостью понимаю, что у меня нет средств и возможностей передать словами то, что я видел, слышал, вдыхал и знал. 

(49)Я же догадываюсь, даже точно знаю, что наша Колбиха ничем не особенная деревня. (50)Купили бы мы дом в другой деревне, были бы другие лица, другие истории, имена. (51)Но «наш» дом был в Колбихе. (52)У меня в моей жизни есть эта деревня, а не другая. 

(53)А ещё я помню, когда мы после последней нашей зимы в Сибири приехали проститься с Колбихой, помню, как радостно нас встретила наша Бася – сиамская кошка не очень чистых кровей. (54)Бася явно собиралась с нами в город. (55)А мы ощущали себя предателями. 

(56)Мы успокаивали себя, мол, будет трудный и далёкий переезд в другой далёкий город, а там неизвестно что. (57)Мы говорили друг другу, что нашей Басе в Колбихе только лучше. (58)Что в деревне свобода и простор. (59)И ещё мы знали, что Клавдия Владимировна Басю любит и в обиду не даст. 

(60)Но ничего не помогало. (61)Мы всё равно чувствовали себя предателями. (62)Смогли бы мы остаться в деревне навсегда?! (63)Прожили бы? 

(64)Мы приезжали в деревню, дышали воздухом, слушали птиц, парились в бане, беседовали с деревенскими, но у нас был «обратный билет». (65)Вот и любили мы деревню-матушку. (66)Любили и любим до сих пор. (67)Я люблю, хотя совсем не знаю деревенской жизни. (68)Я её только видел. (69)Видел из окна нашего дома. (70)Но такого «нашего» у нас уже не будет. (71)Это ясно. 

(72)Но я уверен, что в Колбихе до сих пор встречаются котята с тёмными острыми мордочками и необычным цветом глаз. (73)Они шустры и своенравны. (74)Это следы диковинной сиамской породы, которая смешалась с деревенским густым кошачьим замесом. (75)Так мы смогли повлиять на колбихинскую жизнь. (76)Такова наша лепта. (77)Небольшая плата за любовь и такую серьёзную и глубокую грусть, которая позволяет мне без сомнений, запинки и обиняков говорить слово «Родина».

(По Е.В. Гришковцу*)

* Евгений Валерьевич Гришковец (род. в 1967 г.) – российский писатель, драматург, театральный режиссёр.

(1)Как же я всё-таки выбрал то образование, которое в итоге получил (и другого у меня нет)? (2)Я помню процесс выбора и помню все возможные варианты. (3)Весело об этом вспоминать. (4)Очень весело.

(5)Бабушка и дедушка, по отцу, были у меня биологами, а если точнее, ихтиологами. (6)Когда-то давно, сразу после войны, они окончили Томский университет…

(7)Сызмальства мне давали листать большие тома «Жизнь животных», где было много картинок и фотографий. (8)Больше всего мне нравился том с насекомыми.

(9)Как сейчас помню, притащу я найденного во дворе и быстро замученного детской заботой жука, червяка или бабочку домой, и все умильно охают:

— Вот! (10)Наша порода! (11)В нас пойдёт! — гордо говорил дед. — (12)Будешь биологом? (13)Будешь жучков изучать?

(14)Я, наверное, кивал или давал утвердительный ответ…

(15)В школе сразу стало ясно, что меня к точным наукам не тянет.

(16)Когда я учился в более старших классах, родители уже преподавали в высшей школе. (17)Мама преподавала теплотехнику и термодинамику. (18)А отец работал в университете заведующим кафедрой на экономическом факультете. (19)Но алгебра, геометрия и физика были самыми тёмными для меня предметами. (20)Родители даже и не намекали и сами понимали, что по их стопам я пойти не смогу…

(21)А кстати, чего я хотел?

(22)Я точно не хотел уезжать учиться куда-нибудь в другой город. (23)Я хотел жить дома, я не хотел и опасался бытовых трудностей. (24)А хотел я… (25)Не знаю, чего я хотел. (26)Ничего определённого. (27)Мне хотелось быть студентом. (28)Хотелось весёлой, интересной жизни, хотелось, чтобы учиться было не очень трудно и не очень скучно…

(29)Первым делом я пошёл на день открытых дверей биологического факультета. (30)Мне казалось, что, как только я приду на биофак, бабушкины и дедушкины гены взыграют – и я пойму, что лучшего выбора сделать просто нельзя. (31)А если мне ещё скажут, что в перспективе будут экспедиции, научные эксперименты, если мне помогут дорисовать образ учёного-биолога, который мною был почти нарисован, и этот образ сильно напоминал жюль-верновского Паганеля, то я отброшу всякие сомнения…

(32)После дня открытых дверей я был весьма озадачен. (33)Я ехал домой и думал, что же мне не понравилось. (34)Не лягушек же препарируемых я пожалел, в самом деле. (35)Что же не то? (36)И я понял, что не встретил там, в лабораториях и аудиториях, ни одного человека, который совпал бы с моим представлением о том, как должен выглядеть учёный. (37)Всё было нормально, тихо, деловито, как в поликлинике. (38)Романтики я не увидел, точнее, я не увидел ни одного романтика. (39)А потом я ещё подумал и понял, что лягушек мне всё-таки очень жалко.

(40)В марте я посетил мероприятие, целью которого было завлечь будущих выпускников школ на факультет романо-германской филологии. (41)Я посетил его. (42)Мне понравилось. (43)Это было хорошо организованное мероприятие.

(44)С дня открытых дверей факультета романо-германской филологии я поехал домой довольный. (45)На факультет русской филологии я думал тогда даже и не ходить. (46)Опять склонения, падежи… (47)Не хотел я изучать русский язык. (48)Да и изучение литературы было для меня связано с изложениями и сочинениями на скучные и далёкие для меня темы.

(49)Так или иначе, в апреле я потащился осмотреть последний вариант учёбы, профессии и пути, возможный в моей жизненной ситуации и в моём городе.

(50)Ехал я через весь город в университет очень спокойно, чтобы совершить формальность, снять все возможные сомнения и быть чистым перед родителями, ну…. и перед собой.

(51)Возле деканата филологического факультета нам сказали, что нужно пройти в библиотеку в зал периодической литературы и подождать.

(52)В библиотеке было здорово! (53)Мне понравилось сразу. (54)Там приятно пахло, было тихо, но не беззвучно. (55)Там все были заняты делом, старались никому не мешать и, казалось, уважали ближнего.

(56)Через небольшую паузу зашёл в зал периодики он.

(57)Он не сразу вошёл. (58)Он в дверях остановился, оглядев нас внимательно, очень искренне улыбнулся, кивнул и беззвучно прошевелил губами «здравствуйте».

(59)Я увидел немолодого человека, ростом чуть выше среднего, крепкого телосложения. (60)Вся его одежда была как из кино, а не из местных магазинов или с местного рынка. (61)Всё это ему очень шло и очень нравилось мне.

— (62)Позвольте представиться, меня зовут Михаил Николаевич Дарвин. (63)Я работаю здесь в университете доцентом кафедры теории литературы. (64)Так что, боюсь, с тем самым Дарвином мы, в смысле научных интересов, даже не однофамильцы.

(65)Я хохотнул, и стоящий перед нами Дарвин тут же нашёл мои глаза и едва заметно улыбнулся мне.

— (66)Чем же мы будем заниматься на филологическом факультете? (67)Что мы с вами будем делать пять лет вашей учёбы и нашего преподавания? (68)Знаете, это не так уж легко сказать. (69)Чем мы будем заниматься? (70)Книжки будем читать! (71)Вот вы поступите, и мы с первого курса начнём читать книги. (72)Но очень много! (73)Представляете, сколько книжек с античных времён и по сегодняшний день написали люди? (74)Мы будем с вами такими профессиональными читателями. (75)Профессиональными! (76)А ещё мы будем обсуждать прочитанное. (77)Будем пытаться понять, что написано в книжке, зачем её писатель написал, как он её писал, — он остановился посередине зала, снова повернулся к нам. — (78)Знаете, это же хорошее занятие – читать книги. (79)Правда, мы будем читать очень много и очень внимательно. (80)Но если вы сюда пришли, вы, наверное, любите это занятие? (81)Потому что если вы не любите читать книги, то поступать на филологический факультет не стоит. (82)Вот я уже давно читаю книги, и чем больше их читаю, тем больше мне это нравится…

(83)Не в силах сразу покинуть университет и выйти на улицу, где было ещё по-сибирски холодно и талый снег сочился ручьями, я зашёл в буфет. (84)Потом вышел на крыльцо и увидел Дарвина. (85)Он весело разговаривал с дамой, которая рассказывала нам про факультет романо-германской филологии.

— (86)Совершенно не был готов! — говорил он. — (87)Наговорил каких-то глупостей. (88)Напугал, наверное, детей. (89)Ох, не знаю я, как нужно с ними говорить. (90)Боюсь, что никого из тех, кто сегодня приходил, я не увижу. (91)Вечно со мной так. (92)Хотел сказать одно, а сказал другое. (93)Ну что же теперь поделаешь?! (94)А жаль!

(95)По стопам бабушки и дедушки я не пошёл, но думаю (и мне весело об этом думать), что им забавно было бы знать, что учился я у Дарвина.

(По Е.В. Гришковцу*)

* Евгений Валерьевич Гришковец (род. в 1967 г.) – российский писатель, драматург, театральный режиссёр.

(1)Солдаты, расположившиеся вокруг своей пушки, были заняты каждый своим делом. (2)Кто, пристроившись к сосновому ящику со снарядами, писал письмо, слюня химический карандаш и сдвинув на затылок шлем; кто сидел на лафете¹, пришивая к шинели крючок; кто читал маленькую артиллерийскую газету. 

(3)Живя с разведчиками и наблюдая поле боя с разных сторон, Ваня привык видеть войну широко и разнообразно. (4)Он привык видеть дороги, леса болота, мосты, ползущие танки, перебегающую пехоту, минёров, конницу, накапливающуюся в балках². 

(5)Здесь, на батарее, тоже была война, но война, ограниченная маленьким кусочком земли, на котором ничего не было видно, кроме орудийного хозяйства (даже соседних пушек не было видно), ёлочек маскировки и склона холма, близко обрезанного серым осенним небом. (6)А что было там, дальше, за гребнем этого холма, Ваня уже не знал, хотя именно оттуда время от времени слышались звуки перестрелки.

(7)Ваня стоял у колеса орудия, которое было одной с ним вышины, и рассматривал бумажку, наклеенную на косой орудийный щит. (8)На этой бумажке были крупно написаны тушью какие-то номера и цифры, которые мальчик безуспешно старался прочесть и понять. 

— (9)Ну, Ванюша, нравится наше орудие? — услышал он за собой густой, добродушный бас.

(10)Мальчик обернулся и увидел наводчика³ Ковалёва. 

— (11)Так точно, товарищ Ковалёв, очень нравится, — быстро ответил Ваня и, вытянувшись в струнку, отдал честь. 

(12)Видно, урок капитана Енакиева не прошёл зря. (13)Теперь, обращаясь к старшему, Ваня всегда вытягивался в струнку и на вопросы отвечал бодро, с весёлой готовностью. (14)А перед наводчиком Ковалёвым он даже переусердствовал. (15)Он как взял под козырёк, так и забыл опустить руку.

— (16)Ладно, опусти руку. (17)Вольно, — сказал Ковалёв, с удовольствием оглядывая ладную фигурку маленького солдатика. 

(18)Наружностью своей Ковалёв меньше всего отвечал представлению о лихом солдате, Герое Советского Союза, лучшем наводчике фронта. 

(19)Прежде всего, он был немолод. (20)В представлении мальчика он был уже немолод не «дяденька», а, скорее, принадлежал к категории «дедушек». (21)До войны он был заведующим большой птицеводческой фермой. (22)На фронт он мог не идти. (23)Но в первый же день войны он записался добровольцем. 

(24)Во время Первой мировой войны он служил в артиллерии и уже тогда считался выдающимся наводчиком. (25)Вот почему и в эту войну он попросился в артиллерию наводчиком. (26)Сначала в батарее к нему относились с недоверием – уж слишком у него была добродушная, сугубо гражданская внешность. (27)Однако в первом же бою он показал себя таким знатоком своего дела, таким виртуозом, что всякое недоверие кончилось раз и навсегда. 

(28)Его работа при орудии была высочайшей степенью искусства. (29)Бывают наводчики хорошие, способные. (30)Бывают наводчики талантливые. (31)Бывают выдающиеся. (32)Он был наводчик гениальный. (33)И самое удивительное заключалось в том, что за четверть века, которые прошли между двумя мировыми войнами, он не только не разучился своему искусству, но как-то ещё больше в нём окреп. (34)Новая война поставила артиллерии много новых задач. (35)Она открыла в старом наводчике Ковалёве качества, которые в прежней войне не могли проявиться в полном блеске. (36)Он не имел соперника в стрельбе прямой наводкой. 

(37)Вместе со своим расчётом он выкатывал пушку на открытую позицию и под градом пуль спокойно, точно и вместе с тем с необыкновенной быстротой бил картечью по немецким цепям или бронебойными снарядами – по немецким танкам. 

(38)Здесь уже мало было одного искусства, как бы высоко оно ни стояло. (39)Здесь требовалось беззаветное мужество. (40)И оно было. (41)Несмотря на свою ничем не замечательную гражданскую внешность, Ковалёв был легендарно храбр. 

(42)В минуту опасности он преображался. (43)В нём загорался холодный огонь ярости. (44)Он не отступал ни на шаг. (45)Он стрелял из своего орудия до последнего патрона. (46)А выстрелив последний патрон, он ложился рядом со своим орудием и продолжал стрелять из автомата. (47)Расстреляв все диски, он спокойно подтаскивал к себе ящики с ручными гранатами и, прищурившись, кидал их одну за другой, пока немцы не отступали. 

(48)Среди людей часто попадаются храбрецы. (49)Но только сознательная и страстная любовь к Родине может сделать из храбреца героя. (50)Ковалёв был истинный герой. (51)Он страстно, но очень спокойно любил Родину и ненавидел всех её врагов. (52)А с немцами у него были особые счёты. (53)В шестнадцатом году они отравили его удушливыми газами. (54)И с тех пор Ковалёв всегда немного покашливал. (55)О немецких вояках он говорил коротко:

— С ними у нас может быть только один разговор – беглым огнём. (56)Другого они не понимают. 

(57)Трое его сыновей были в армии. (58)Один из них был уже убит. (59)Жена Ковалёва, по профессии врач, тоже была в армии. (60)Дома никого не осталось. (61)Его домом была армия. 

(62)Несколько раз командование пыталось выдвинуть Ковалёва на более высокую должность. (63)Но каждый раз Ковалёв просил оставить его наводчиком и не разлучать с орудием. 

— (64)Наводчик – это моё настоящее дело, — говорил Ковалев, — с другой работой я так хорошо не справлюсь. (65)Уж вы мне поверьте. (66)За чинами я не гонюсь. (67)Тогда был наводчиком и теперь до конца войны хочу быть наводчиком. (68)А для командира я уже не гожусь. (69)Стар. (70)Надо молодым давать дорогу. (71)Покорнейше вас прошу. 

 (72)В конце концов его оставили в покое. (73)Впрочем, может быть, Ковалев был прав: каждый человек хорош на своём месте. (74)И, в конце концов, для пользы службы лучше иметь выдающегося наводчика, чем посредственного командира взвода. 

(75)Всё это было Ване известно, и он с робостью и уважением смотрел на знаменитого Ковалёва.

(По В.П. Катаеву*)

* Валентин Петрович Катаев (1897-1986) – русский советский писатель, поэт, киносценарист, драматург, журналист, военный корреспондент.

1 Лафе́т – опора, на которой закрепляется ствол артиллерийского орудия.

2 Ба́лка – длинный и широкий овраг, заросший травой и кустарником.

3 Наво́дчик – боец, производящий наводку орудия на цель.

(1)Чего нам так не хватает?

(2)А не хватает нам любви к детям. (3)Не хватает самоотверженности родительской, педагогической. (4)Не хватает сыновней, дочерней любви.

(5)Есть простая поговорка: «Как аукнется, так и откликнется». (6)Сколько положишь, столько и получишь. (7)Верные вроде бы формулы. (8)Только если следовать лишь им, добьёшься одного воспроизводства. (9)Для сеятеля это просто беда, когда зерна он снимет ровно столько же, сколько посеял. (10)Пахарь должен получить прибавок, только тогда он выживет, прокормит свою семью. (11)Так же точно и общество должно бы существовать. (12)Прогресс состоит из прибавок, которые дают поколения, «посеянные» их родителями и наставниками. (13)Конечно, прибавок этот есть, но в каких пространствах? (14)В пространстве человеческих знаний, конечно. (15)В области технологий. (16)А как с духовностью? (17)Увы, в этой тонкой сфере воспроизводства мы радуемся даже простому отклику на ауканье. (18)И слишком часто замечаем простые потери: не больше, нет, а меньше становится доброты, милосердности. (19)Грубее и жёстче отношения между самыми добрыми вроде бы людьми. (20)Исполнение долга в межчеловеческих отношениях уступает служебным обязанностям – там человек и обязательнее, и профессиональнее. (21)А любовь к детям стала напоминать любовь к собственному имуществу. (22)Впрочем, имущество порой дороже людей… (23)Что может быть печальней и горше! (24)Давно замечено: и лучшие, и худшие стороны человека выявляет беда. (25)Януш Корчак не только последние месяцы своего бытия, но и всю предыдущую жизнь стоял рядом с бедой, точнее, жил в её гуще, работая с детьми-сиротами. (26)Сиротство, эта библейски древняя форма человеческого одиночества, требует сострадания и соучастия, самоотверженной и терпеливой любви настоящих стоиков и гуманистов.

(27)Януш Корчак – первый из них; но не временем, пусть трагическим, измерено это первенство, а мерой его выбора, мерой честности.

(28)Мера эта – смерть.

(29)Не только поляки чтут выбор своего бессмертного учителя. (30)Его имя внесено в святцы¹ и мировой педагогики, и элементарной человеческой порядочности. (31)И именно в его устах, под его пером в высшей степени правомерно звучит дидактическое, даже назидательное наставление: как любить детей.

(32)Небольшая книжка Януша Корчака «Как любить ребёнка» – своеобычный манифест гуманизма. (33)Нестареющий завет, переданный в наши и грядущие времена из времён, как будто от нас удалённых и в то же время совершенно похожих, потому что речь идёт о любви к детям, а это ценность постоянная. (34)Духовная комфортность делает человека толстокожим, совершает в его сознании странные подвижки, когда ценности мнимые застят свет, а ценности подлинные уходят обочь. (35)Каждому рано или поздно воздаётся по заслугам, но часто – слишком поздно, когда ничего не исправишь, и в этом истоки многих человеческих драм. (36)Те, кто воображает, будто доброта и любовь малозначимые, второстепенные качества, которые не помогают, а, напротив, даже вредят, допустим, при достижении карьеры, бывают наказаны на краю этой карьеры, а ещё чаще – на краю собственной жизни – нелюбовью и недобротой окружающих.

(37)И пусть же всякий, кто спохватится и заторопится вперёд – от нелюбви к любви, от недоброты к доброте, припадёт, как к чистому истоку, к этой последней заповеди Януша Корчака.

(По А.А. Лиханову*)

* Альберт Анатольевич Лиханов (род. в 1935 г.) – детский и юношеский писатель, президент Международной ассоциации детских фондов, лауреат Международной премии имени Януша Корчака.

1 Святцы – список святых и праздников в календарном порядке.