13 Дощинский-2025 (50 вар.)

(1)Человек должен быть интеллигентен! (2)А если у него профессия не требует интеллигентности? (3)А если он не смог получить образования: так сложились обстоятельства? (4)А если окружающая среда не позволяет? (5)А если интеллигентность сделает его белой вороной среди сослуживцев, друзей, родных, будет просто мешать сближению с другими людьми?

(6)Нет, нет и нет! (7)Интеллигентность нужна при всех обстоятельствах. (8)Она нужна и для окружающих, и для самого человека.

(9)Это очень, очень важно, и прежде всего для того, чтобы жить счастливо и долго – да, долго! (10)Ибо интеллигентность равна нравственному здоровью, а здоровье нужно, чтобы жить долго – не только физически, но и умственно. (11)В одной старой книге сказано: «Чти отца своего и матерь свою, и долголетен будешь на земле». (12)Это относится и к целому народу, и к отдельному человеку. (13)Это мудро. 

(14)Но прежде всего определим, что такое интеллигентность, а потом – почему она связана с заповедью долголетия.

(15)Многие думают: интеллигентный человек – это тот, который много читал, получил хорошее образование (и даже по преимуществу гуманитарное), много путешествовал, знает несколько языков.

(16)А между тем можно иметь всё это и быть неинтеллигентным, и можно ничем этим не обладать в большой степени, а быть всё-таки внутренне интеллигентным человеком.

(17)Образованность нельзя смешивать с интеллигентностью. (18)Образованность живёт старым содержанием, интеллигентность – созданием нового и осознанием старого как нового.

(19)Больше того… (20)Лишите подлинно интеллигентного человека всех его знаний, образованности, лишите его самой памяти. (21)Пусть он забыл всё на свете, не будет знать классиков литературы, не будет помнить величайших произведений искусства, забудет важнейшие исторические события, но если при всём этом он сохранит восприимчивость к интеллектуальным ценностям, любовь к приобретению знаний, интерес к истории, эстетическое чутьё, сможет отличить настоящее произведение искусства от грубой «штуковины», сделанной, только чтобы удивить, если он сможет восхититься красотой природы, понять характер и индивидуальность другого человека, войти в его положение, а поняв другого человека, помочь ему, не проявит грубости, равнодушия, злорадства, зависти, а оценит другого по достоинству, если он проявит уважение к культуре прошлого, навыки воспитанного человека, ответственность в решении нравственных вопросов, богатство и точность своего языка – разговорного и письменного, – вот это и будет интеллигентный человек.

(22)Интеллигентность не только в знаниях, но и в способностях к пониманию другого. (23)Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя – не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и ещё какой!).

(24)Я знал на русском Севере крестьян, которые были по-настоящему интеллигентны. (25)Они соблюдали удивительную чистоту в своих домах, умели ценить хорошие песни, умели рассказывать «бывальщину» (то есть то, что произошло с ними или другими), жили упорядоченным бытом, были гостеприимны и приветливы, с пониманием относились и к чужому горю, и к чужой радости.

(26)Интеллигентность – это способность к пониманию, к восприятию, это терпимое отношение к миру и к людям.

(По Д.С. Лихачёву*)

 

* Дмитрий Сергеевич Лихачёв (1906-1999) – выдающийся учёный ХХ века, академик, председатель Советского Фонда культуры.

— (1)Что из него будет, кем вырастет? — спрашиваем мы себя с беспокойством. (2)Хотим, чтобы дети были лучше нас. (3)Грезится нам совершенный человек будущего. (4)Надо бдитель­но ловить себя на лжи, клеймя одетый в красивые слова эгоизм. (5)Будто самоотречение, а по существу – грубое мошенничество. (6)Мы объяснились с собой и примирились, простили себя и освободили от обязанности исправляться. (7)Не позволяем критиковать нас детям и не кон­тролируем себя сами. (8)Отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тя­жесть на детей. (9)Воспитатель поспешно осваивает особые права взрослых: смотреть не за со­бой, а за детьми, регистрировать не свои, а детские вины. (10)А вина ребёнка – это всё, что ме­тит в наш покой, в самолюбие и удобство, восстанавливает против себя и сердит, бьёт по при­вычкам, поглощает время и мысли. (11)Мы не признаём упущений без злой воли. (12)Ребёнок не знает, не расслышал, не понял, прослушал, ошибся, не сумел, не может – всё это «его ви­на». (13)Невезение или плохое самочувствие, каждая трудность – это вина и злая воля. (14)Недостаточно быстро или слишком быстро и потому недостаточно исправно выполненная работа – вина: небрежность, лень, рассеянность, нежелание работать. (15)Невыполнение ос­корбительного и невыполнимого требования – вина. (16)И наше поспешное злое подозрение – тоже его вина. (17)Вина ребёнка – наши страхи и подозрения и даже его старание исправиться: «Вот видишь, когда ты хочешь, ты можешь».

(18)Мы всегда найдём, в чём упрекнуть, и алчно требуем всё больше и больше. (19)Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? (20)Не мы ли сами упрямы, привередливы, задиристы и капризны? (21)Ребёнок привлекает наше внимание, когда мешает и вносит смуту; мы замечаем и помним только эти мо­менты. (22)И не видим, когда он спокоен, серьёзен, сосредоточен. (23)Недооцениваем без­грешные минуты беседы с собой, миром, Богом. (24)Ребёнок вынужден скрывать свою тоску и внутренние порывы от насмешек и резких замечаний; утаивает желание объясниться, не вы­скажет и решения исправиться. (25)Не бросит проницательного взгляда, затаит в себе удив­ление, тревогу, скорбь, гнев, бунт. (26)Мы хотим, чтобы он подпрыгивал и хлопал в ладо­ши – он и показывает ухмыляющееся лицо шута. (27)Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шёпот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. (28)Добро силь­но и несокрушимо. (29)Неправда, что легче испортить, чем исправить. (30)Мы тренируем своё внимание и изобретательность в высматривании зла, в расследовании, в вынюхивании, в вы­слеживании, в преследовании, в ловле с поличным, в дурных предвидениях и в оскорбитель­ных подозрениях.

(31)Один из мальчиков хлопнул дверью, одна постель плохо постлана, одно пальто запро­пало, одна клякса в тетрадке. (32)Если мы и не отчитываем, то уж, во всяком случае, ворчим, вместо того чтобы радоваться, что лишь один, одна, одно. (33)Мы слышим жалобы и споры, но насколько больше прощений, уступок, помощи, заботы, услуг, уроков, глубоких и красивых влияний! (34)Даже задиры и злюки заставляют не только лить слёзы, но и расцветать улыбки. (35)Ленивые, мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы из десяти тысяч секунд школьного дня (сосчитай) не было ни одной трудной. (36)Почему ребёнок для одного воспитателя плох, а для другого хорош?

(37)Скитается по белу свету бездомная Золушка – чувство. (38)А ведь именно дети – князья чувств, поэты и мыслители. (39)Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непороч­ное святое детство!

 

(По Я. Корчаку*)

* Януш Корчак (1878-1942) – выдающийся польский педагог-гуманист, писатель, врач, радиоведущий.

(1)Наши классики – Толстой, Достоевский, Чехов. (2)С кем из них я сегодня хотела бы встретиться и поговорить?

(3)Лев Толстой – учитель жизни. (4)Он привык, что к нему толпами шли ходоки, и он внушал им свои истины. (5)Наверняка повторялся. (6)Истины не могут быть каждый день новые. (7)Я постеснялась бы встречаться с ним. (8)Лев Николаевич меня бы подавлял своим величием.

(9)Фёдор Достоевский – игрок. (10)Игромания – та же самая зависимость, что от алко­голя или наркотиков. (11)Это – болезнь. (12)Достоевский вытаскивал из глубины души, из её больных слоёв выковыривал человеческую гнильцу, клал на ладонь и внимательно изучал. (13)Гнильца есть в каждом, отсюда такой интерес к Достоевскому. (14)Человеку интересна правда. (15)А правда – это узнавание. (16)Восхищаясь могучим даром Достоевского, я не хотела бы встречаться с ним лично. (17)Я направлена на позитив. (18)Поклонники Достоевского за­кидают меня камнями. (19)Я их пойму.

(20)А вот к Антону Павловичу Чехову я бы помчалась. (21)Есть что послушать, есть на что посмотреть. (22)Чехов – красив. (23)Он нравится мне физически, как мужчина. (24)У него прекрасное лицо, одежда, душа и мысли. (25)Я старалась бы больше молчать, чтобы не сморозить банальность. (26)Я бы только слушала и смотрела восторженными глазами и хотела бы сделать для него что-то полезное, например: вымыть полы, протянуть в коробочке антибиоти­ки. (27)Тогда бы Антон Павлович жил ещё пятьдесят лет, как его сестра Мария Павловна. (28)Сегодня туберкулез – не проблема. (29)И Пушкин бы выжил после дуэли – элементарная операция.

(30)Писателем не становятся. (31)Писателем рождаются. (32)Если бы можно было стать большим писателем в результате усидчивого труда, то классиков оказалось бы много. (33)А их – единицы. (34)Два-три классика на сто лет. (35)А таких, как Александр Пушкин, – ни­когда.

(36)Зачем нужен писатель? (37)Он помогает людям осмыслить жизнь вокруг себя. (38)Во все времена люди сеяли хлеб, а кто-то один стоял и смотрел в небо. (39)И те, кто сеял хлеб, кор­мили того одного, который смотрел в небо.

(40)Откуда берётся писатель? (41)Мне кажется, что Бог закладывает в кого-то дискету (выбор произвольный), и этот кто-то рождается с дискетой, но не знает об этом. (42)Живёт себе и живёт, ничего не подозревая. (43)Но вдруг в один прекрасный день происходит подключение к космической розетке. (44)Дискета заработала. (45)Это может произойти в любом возрасте. (46)Писательница И. Грекова начала в пятьдесят лет. (47)Татьяна Толстая – в тридцать семь лет. (48)А я – в двадцать шесть.

 

(По В.С. Токаревой*)

* Виктория Самойловна Токарева (род. в 1937 г.) – русский прозаик, редактор, сцена­рист.

(1)Когда человек сознательно или интуитивно выбирает себе в жизни какую-то цель, жизненную задачу, он вместе с тем невольно даёт себе оценку. (2)По тому, ради чего человек живёт, можно судить и о его самооценке – низкой или высокой.

(3)Если человек ставит перед собой задачу приобрести все элементарные материальные блага, он и оценивает себя на уровне этих материальных благ: как владельца машины послед­ней марки, как хозяина роскошной дачи, как часть своего мебельного гарнитура... (4)Если че­ловек живёт, чтобы приносить людям добро, облегчать их страдания при болезнях, давать лю­дям радость, то он оценивает себя на уровне этой своей человечности. (5)Он ставит себе цель, достойную человека.

(6)Только жизненно необходимая цель позволяет человеку прожить свою жизнь с досто­инством и получить настоящую радость. (7)Да, радость! (8)Подумайте: если человек ставит себе задачей увеличивать в жизни добро, приносить людям счастье, какие неудачи могут его по­стигнуть? (9)Не тому помочь, кому следовало бы? (10)Но много ли людей не нуждаются в по­мощи? (11)Если ты врач, то, может быть, поставил больному неправильный диагноз? (12)Такое бывает и у самых лучших врачей. (13)Но в сумме ты всё-таки помог больше, чем не помог. (14)От ошибок никто не застрахован. (15)Но самая основная ошибка, ошибка роковая – непра­вильно выбранная главная задача в жизни. (16)Не повысили в должности – огорчение. (17)Не успел купить марку для своей коллекции – огорчение. (18)У кого-то лучшая, чем у тебя, ме­бель или лучшая машина – опять огорчение, и ещё какое!

(19)Ставя себе задачей карьеру или приобретательство, человек испытывает в сумме го­раздо больше огорчений, чем радостей, и рискует потерять всё. (20)А что может потерять чело­век, который радовался каждому своему доброму делу? (21)Важно только, чтобы добро, которое человек делает, было его внутренней потребностью, шло от умного сердца, а не только от голо­вы, не было бы одним только «принципом». (22)Поэтому главной жизненной задачей должна быть обязательно задача шире, чем просто личностная, она не должна быть замкнута только на собственных удачах и неудачах. (23)Она должна диктоваться добротой к людям, любовью к се­мье, к своему городу, к своему народу, стране, ко всей вселенной.

(24)Означает ли это, что человек должен жить как аскет, не заботиться о себе, ничего не приобретать и не радоваться простому повышению в должности? (25)Отнюдь нет! (26)Человек, который совсем не думает о себе, – явление ненормальное и мне лично неприятное: в этом есть какой-то надлом, какое-то показное преувеличение в себе своей доброты, бескорыстия, значи­тельности, в этом есть какое-то своеобразное презрение к остальным людям, стремление выделиться.

(27)Поэтому я говорю лишь о главной жизненной задаче. (28)А эту главную жизненную задачу не надо подчёркивать в глазах остальных людей. (29)И одеваться надо хорошо (это ува­жение к окружающим), но не обязательно «лучше других». (30)И библиотеку себе надо состав­лять, но не обязательно больше, чем у соседа. (31)И машину хорошо приобрести для себя и се­мьи – это удобно. (32)Только не надо превращать второстепенное в первостепенное и не надо, чтобы главная цель жизни изнуряла тебя там, где это не нужно. (33)Когда это понадобится – другое дело. (34)Там посмотрим, кто и к чему способен.

 

(По Д.С. Лихачёву*)

 

* Дмитрий Сергеевич Лихачёв (1906-1999) – выдающийся учёный XX века, академик, председатель Советского Фонда культуры.

(1)Взор мой приковался к двум предметам, которые скоро совсем поглотили моё внима­ние. (2)В дальнем углу, вправо, красовался огромный круг швейцарского сыра, а совсем близко от меня, так близко, что протяни через прилавок руку и достанешь, большой ларь, открытый, с крупными кусками колотого сахару, белого, обворожительно-белого, какого я, кажется, прямо с детства своего не видел.

(3)Меня тянуло неодолимо. (4)Пожирая взглядом белый сахар и следя уголком глаза за лицами молодцов и за всем окружающим, я решил, улучив минуту, быстро протянуть руку и схватить кусок или два. (5)Едва эта мысль возникла во мне с чёткостью, вся кровь прилила к моему сердцу и я почувствовал свежесть моих щёк. (6)Взять или не взять?

(7)Кругом руки поднимались и опускались. (8)Приносили и выносили что-то. (9)Упаковывали, выдавали, брали, завязывали, смеялись, переговаривались. (10)Кто-то смот­рел на меня пристально. (11)Нет, мне показалось.

(12)Мысль, что меня могут увидать, когда я схвачу два куска сахару, – нет, один, один легче, два могут зацепиться один за другой, – нестерпимая мысль эта пронизала меня униже­нием невыносимым. (13)Но и желание было невыносимым. (14)Несколько раз я мысленно при­целился и представил себе, как я это сделаю. (15)Сердце моё билось мучительно.

(16)Я благодарю сейчас подростка лет пятнадцати, того молодца, что прямо взглянул в мои глаза и прочёл в них всё, что происходило в моей душе. (17)Он уж загодя высматривал ме­ня, длинноволосого. (18)Конечно же, глаза мои были воплощённою жадностью горячего жела­ния. (19)Молодец вольготно подошёл к ларю, скосил глаза на сторону и захлопнул крышку.

(20)Я никогда не крал в жизни ничего. (21)Не крал даже и в детстве, когда мои братья и товарищи запросто лазили в сад к соседу за яблоками, которых и в нашем саду всегда бывало более чем довольно. (22)Украл бы я тогда кусок сахару или не украл бы, если бы мне не поме­шал тот подросток? (23)Не знаю. (24)Может быть, нет; может быть, да. (25)Не знаю, сколько бы я сейчас об этом ни размышлял. (26)Но я знаю, что этот скупец чужого добра заставил мою кровь отхлынуть от моего стеснённого сердца. (27)Оно стало биться ровно, и щёки перестали быть прохладно-свежими.

(28)С двумя тяжёлыми мешками мы вышли из тёмного помещения на светлую волю. (29)Солнце слепило и грело почти по-летнему. (30)Мне казалось, что я был в застенке или в аду, но что опять я живой и свободный. (31)Но нести съедобу было тяжело. (32)А неукраденный ку­сок сахару, должно быть, магически вошёл в моё сердце, расплавился там, как свинец, и сердце стеснилось опять так, что с полдороги я отдал почти всю тяжесть той, далеко не сильной, жен­щине, которая шла со мной рядом. (33)Сил больше не было, но кое-как мы дотащились домой, в виде невозможном. (34)Всё же волочить съедобу не было грустно. (35)Гораздо хуже было другое обстоятельство. (36)За те долгие часы, пока всё это длилось, солнце совершенно растеплило до­рогу. (37)Я был уже не утренний весёлый кот в сапогах. (38)Зелёные мои валенки, безукориз­ненно мне служившие против снега и мороза, не оказались непроницаемою бронёй пред жид­кой гадостью, которая была теперь везде по пути. (39)Желтоватая жижа хлюпала под ногами, и я шёл, желая как можно скорее переобуться.

(40)Много раз отдохнули, стоя около какого-нибудь забора и сложив тяжести на камен­ный выступ. (41)Но вот и Арбатские ворота. (42)Поскорей бы. (43)Вот и Большой Николопе­сковский переулок со своей уютной церковью. (44)В окно на нас смотрят. (45)Заждались. (46)И сегодня, и завтра, и много дней у нас будет настоящий обед и ужин. (47)Жаль только, что бара­нина несвежая. (48)Да съедим.

 

(По К.Д. Бальмонту*)

* Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942) – русский поэт-символист, пере­водчик, автор мемуаров и критических эссе.

(1)Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно велики. (2)Первая заслуга ве­ликого поэта в том, что через него умнеет всё, что может поумнеть. (3)Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт даёт и сами формулы мыслей и чувств.

(4)Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием. (5)Высшая творческая натура влечёт и подравнивает к себе всех. (6)Поэт ведёт за собой читателя в незнакомую ему страну, в тонкой и благоуханной атмосфере которой возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства.

(7)Отчего с таким нетерпением ожидается каждое новое произведение великого поэта? (8)Оттого, что всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать вместе с ним; всякий ждёт, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего недостаёт мне; но он ска­жет, и это сейчас же сделается моим. (9)Вот отчего и любовь, и преклонение перед великим по­этом, вот отчего и великая скорбь при его утрате. (10)Без него образуется пустота, умственное сиротство: не с кем думать, не с кем чувствовать.

(11)Легко ощутить удовольствие и восторг от изящного произведения, а подметить и про­следить своё умственное обогащение от того же произведения довольно трудно. (12)Всякий го­ворит, что ему то или другое произведение нравится, но редкий осознает и признается, что он поумнел от этого произведения. (13)Многие полагают, что поэты и художники не дают ничего нового, что всё, ими созданное, было и прежде где-то, у кого-то, но оставалось под спудом, по­тому что не находило выражения. (14)Это неправда.

(15)Ошибка происходит оттого, что все вообще великие научные, художественные и нрав­ственные истины очень просты и легко усваиваются. (16)Но как они ни просты, всё-таки пред­лагаются только творческими умами, а обыкновенными умами только усваиваются, и то не вдруг и не во всей полноте, а по мере сил каждого.

(17)Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют. (18)Наша литература обяза­на ему своим умственным ростом. (19)И этот рост был так велик, так быстр, что историческая по­следовательность в развитии литературы и общественного вкуса была как будто разрушена и связь с прошедшим разорвана. (20)Русская литература в одном человеке выросла на целое столетие.

(21)Пушкин застал русскую литературу в период её молодости, когда она ещё жила чу­жими образцами и по ним вырабатывала формы, лишённые живого, реального содержания, – и что же? (22)Он сам оставил образцы, равные образцам литератур зрелых, образцы, совершен­ные по форме и по самобытному, чисто народному содержанию.

(23)До Пушкина у нас литература была подражательная, вместе с формами она принима­ла от Европы и разные исторически сложившиеся там направления, которые в нашей жизни корней не имели. (24)Отношение писателей к действительности не было непосредственным, ис­кренним; писатели должны были избирать какой-нибудь условный угол зрения. (25)Высвобождение мысли из-под гнёта условных приёмов – дело нелёгкое, оно требует гро­мадных сил. (26)Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным: он первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть ориги­нальным и стал таким – стал самим собой.

(27)Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, и Пуш­кин оставил школу и последователей. (28)Что это за школа, что он дал своим последователям? (29)Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал вся­кой оригинальности смелость, он дал смелость русскому писателю быть русским. (30)Ведь это только легко сказать! (31)Ведь это значит, что он, Пушкин, раскрыл русскую душу. (32)Теперь нам остаётся только желать, чтобы Россия производила поболее талантов, пожелать русскому уму по­более развития и простора; а путь, по которому идти талантам, указан нашим великим поэтом.

 

(По А.Н. Островскому*)

* Александр Николаевич Островский (1823-1886) – русский драматург, творчество ко­торого стало важнейшим этапом развития русского национального театра.

(1)В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. (2)Оглянувшись в направлении, откуда слышался шорох, увидал в недалёких шагах как будто выросшего из зем­ли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. (3)Почти бегом пус­тился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. (4)Оглянувшись и видя, что я один без всякого оружия и знаками прошу подойти, он остано­вился. (5)Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он принял с видимым удовольствием и повязал её себе на голову. (6)Папуас этот был среднего рос­та, тёмно-шоколадного цвета, с матово-чёрными, курчавыми, как у негра, короткими волоса­ми, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, почти, однако же, скрытым торчащими усами и бородою. (7)Весь костюм его состоял из тряпки шириною около 8 см, повязанной сначала в виде пояса, спускавшейся далее между ног и прикреплённой сзади к поясу, и двух тесно обхватывающих руку над локтем перевязей, род браслетов из плетёной сухой травы. (8)За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зелёный лист, за другую на левой руке – род ножа из гладко обточенного куска кости, как я убедился потом. (9)Хорошо сложён, с достаточно развитой мускулатурой.

(10)Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я по­чему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивле­ния привел его обратно в деревню. (11)На площадке я нашёл своих слуг, Ульсон и Бой меня ис­кали и недоумевали, куда я пропал. (12)Ульсон подарил папуасу кусок табаку, с которым тот не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки.

(13)Пока мы были среди площадки, из-за деревьев и кустов стали показываться дикари, не решаясь подойти и каждую минуту готовясь обратиться в бегство. (14)Они молча и не двига­ясь стояли в почтительном отдалении, зорко следя за движениями путешественников.

(15)Так как они не трогались с места, я должен был каждого отдельно взять за руку и притащить в полном смысле слова к нашему кружку. (16)Наконец, собрав всех в одно место, усталый, сел посреди них на камень и принялся наделять разными мелочами: бусами, гвоздя­ми, крючками для ужения рыбы и полосками красной материи. (17)Назначение гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался их принять.

(18)Так как солнце уже село, я решил, несмотря на интерес первых наблюдений, вернуть­ся на корвет^[1]; вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких поросят, у которых ноги были крепко-накрепко связаны и которые визжали без устали; всё было положено в шлюпку. (19)В надежде ещё более укрепить хорошие отношения с тузем­цами и вместе с тем показать офицерам корвета моих новых знакомых, я предложил окружав­шим меня папуасам сопутствовать мне к корвету на своих лодках.

(20)После долгих рассуждений человек пять поместились в двух лодках, другие остались и даже, казалось, усиленно отговаривали более отважных от смелого и рискованного предпри­ятия. (21)Одну из лодок я взял на буксир, и мы направились к «Витязю». (22)На полдороге, впрочем, и более смелые раздумали, знаками показывая, что не хотят ехать далее, старались отдать буксир, между тем как другая, свободная лодка быстро вернулась к берегу. (23)Один из сидевших в лодке, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором пере­рубить конец, служивший буксиром. (24)Не без труда удалось втащить их на палубу: Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап.

(25)На палубе я взял «пленников» под руки и повёл; они от страха тряслись всем телом, не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. (26)Между тем совсем стемнело, был принесён фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повесе­лели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи, угостили чаем, который они сразу вы­пили. (27)Несмотря на такой любезный приём, они с видимым удовольствием и с большою по­спешностью спустились по трапу в свою лодку и быстро погребли обратно к деревне.

 

(По Н.Н. Миклухо-Маклаю*)

 

* Николай Николаевич Миклухо-Маклай (1846-1912) – российский этнограф, антро­полог, биолог, путешественник и просветитель.

^[1] Корвет – трёхмачтовый военный корабль с прямым парусным оснащением.

(1)Мы вытянулись гуськом, шли молча след в след, словно по сторонам было минное по­ле. (2)Глухие ухающие удары, доносившиеся с лесосеки, перемежались теперь с раскатистым треском, напоминавшим пулемётные очереди. (3)Потом стал долетать до нас высокий, кома­риный голос пилы, и чем ближе мы подходили, тем надсаднее, ниже и злее становился этот звон.

(4)Наконец Пассар поднял руку, остановился. (5)От неожиданности мы почти столкну­лись. (6)Перед нами метрах в ста качнулся и стал валиться высокий кедр; сначала он вроде бы застыл в наклонном положении, и казалось, что он ещё выпрямится и его тупая, словно подстриженная небесным парикмахером, вершина снова появится в оголённом проёме. (7)Но, по­медлив какое-то мгновение, тяжёлыми косматыми лапами погрозил он, опрокидываясь, небу и быстро пошёл к земле, со свистом рассекая воздух, по-медвежьи с треском подминая долговя­зый орешник, и с пушечным грохотом ударился наконец оземь.

(8)Гулким стоном отозвалась земля, и долго, как смертный прах, парило в воздухе облако снежной пыли. (9)И в наступившей тишине было жутко смотреть на этого поверженного не­движного, точно труп, лесного великана, на мотающиеся обломанные, как косталыжки, ветви орешника да трескуна, на пустой, как прорубь в пропасть, небесный проём, который ещё мгно­вение назад закрывала кудлатая голова кедра.

(10)Возле высокого пня, похожего на лобное место, стоял вальщик в оранжевой каске с брезентовым, спадающим на плечи покрывалом. (11)На пне лежала бензопила – совсем игру­шечной казалась она на этом поперечнике, размером с хороший круглый стол.

— (12)Как же вы ухитрились эдакую махину? — спросил я вальщика.

— (13)Минут сорок провозился... (14)С подпилом брал её, с обоих концов... (15)Натанцевался.

(16)Вальщик – немолодой, густая тёмная борода на щеках заметно серебрилась, но был он плотный, коренастый и, видимо, немалой силы. (17)Однако я заметил, что пальцы у него дрожали; когда он скручивал цигарку, крупинки махры полетели на землю.

— (18)Не владеют пальцы, — как-то извинительно улыбнулся он, перехватив мой взгляд. — (19)Как повалишь кедру – руки и ноги трясутся. (20)Ничего не поделаешь.

— (21)От чего? (22)От усталости?

— (23)Да нет... (24)Вроде оторопь берёт. (25)Испуг не испуг, но сердце бьётся и что-то та­кое подкатывает под самый дых! (26)Повалишь такое вот дерево, как живую душу сгубишь. (27)Пятнадцать лет уж как валю, а всё ещё оторопь берёт.

(28)Пинегин похлопал вальщика по спине.

— (29)Вот они, покорители тайги!

— (30)А зачем её покорять, тайгу-то? — спросил я Пинегина.

— (31)Как зачем? (32)Человек – хозяин своей земли! (33)Да поймите же, дело не в руб­ке!.. (34)Лес – это стройки, лес – это химия, лес – это валюта, наконец.

— (35)И это по-хозяйски? — я указал на заломанные деревья.

— (36)Ну, это пустяки... (37)3арастут, новые вырастут.

— (38)Как можно говорить такие слова? (39)Кто в тайге живёт, знает – такое дело не за­растёт. (40)Гнить будет, болеть будет... (41)Короед появится. (42)Тайга пропадёт!

(43)Мы опять растянулись гуськом и шли за Пассаром. (44)Ухающие раскатистые удары теперь раздавались где-то справа, но всё казалось, что вот-вот перед нами повалится очередной кедр... (45)3атихли отдалённые глухие раскаты, – видать, вальщики закончили работу. (46)Ветра не было – ничто не шелохнётся. (47)И только редко и жирно каркали вороны; они лениво перелётывали над протокой, садились на прибрежные кедры и сердито кричали на нас…

 

(По Б.А. Можаеву*)

 

* Борис Андреевич Можаев (1923-1996) – русский советский писатель.

(1)В наше время огромных скоростей понятие «дальних странствий» стало условным. (2)«Красной стрелой» из Москвы до Ленинграда – восемь с лишним часов, примерно за то же время можно добраться до Сингапура, правда, воздухом, но это дела не меняет. (3)От самой дальней точки планеты жителей Москвы отделяют не годы, как было в давние времена, не ме­сяцы и недели, как было в начале XX века, а всего лишь часы. (4)Наверное, только полёт в Ан­тарктиду или на Огненную Землю потребует около суток или чуть больше. (5)Современные спо­собы передвижения сузили мир, сверхзвуковые скорости, ставшие реальностью, сузят его ещё больше, и всё же дальние странствия не исчезнут из человеческого обихода, ибо дело не в кило­метрах, а в способности оторваться от привычности, уйти далеко в поисках – внешних и внут­ренних, глубоко погрузиться в субстанцию жизни, в существо других людей и в собственную душу.

(6)Можно добраться до Антарктиды, но населить её скукой и томлением, вывезенными из дома, и ровным счётом ничему не научиться за тысячи и тысячи вёрст от родного порога. (7)Можно отправиться по известному, наезженному маршруту, вроде Золотого кольца, или про­сто пойти в близлежащий, пронизанный солнцем березняк, наконец, вовсе не двинуться из-за письменного стола и окунуться в такие бездны, что дух захватит: ты вдруг обнаруживаешь изум­лённым сердцем, как обогатила тебя наука этих, не требующих великих расстояний, странствий.

(8)Да, можно вернуться пустым, как гнилой орех, из кругосветного путешествия. (9)И можно много увидеть и многому научиться в рядовом подмосковном санатории, куда загнало тебя недомогание и где обитатели ведут крайне однообразную жизнь: процедуры, прогулки, столовая, послеобеденный отдых, кино, по субботам танцы для тех, что поздоровее. (10)Но по­старайтесь заглянуть в глубь зрачков этих большей частью немолодых, усталых, больных лю­дей, проживших нелёгкую жизнь, вслушайтесь в тихую музыку их существования, и вам от­кроются новые горизонты.

(11)Человек ограничен в пространственных странствованиях; даже те, кто вырвался в космос, не улетели дальше Луны, а это всего лишь спутник нашей планеты, светящийся её от­ражённым светом^[1]; для всех других путешествия ограничены земной поверхностью, да и это доступно лишь немногим. (12)Но путешествия в просторах духа общедоступны и безграничны. (13)Тут каждый, кто не ленив воображением, может покрыть громадные расстояния, прони­зать века, побывать в оболочке других людей, да и не только людей – как всевластный вол­шебник обернуться зверем, птицей, рыбой, растением и, наконец, совершить наитруднейшее – приблизиться к познанию самого себя. 

(14)Разумеется, я ни на миг не тешу себя надеждой, что достиг подобных результатов в собственных странствиях. (15)Я лишь говорю о своих намерениях, том стремлении, из которого возникла данная книга^[2]. (16)Я старался не сидеть на месте и в силу отпущенных мне природой возможностей и даже чуть поверх них странствовать по далёким и близким просторам, во вре­мени, по людским душам. (17)Повторяю, дело не в расстояниях, а в желании постигнуть науку дальних странствий, в готовности идти навстречу неизвестному в самых разных жизненных обстоятельствах, навстречу людям и, не выделяя себя среди других, навстречу самому себе. (18)Пока я способен к таким странствиям – я чувствую себя живым среди живых, и мне необ­ходимо участвовать во всеобщем человеческом обмене; когда же я не смогу пуститься в путь – значит, меня уже нет.

 

(По Ю.М. Нагибину*)

 

* Юрий Маркович Нагибин (1920-1994) – советский и российский писатель, журналист и прозаик, сценарист, автор мемуаров.

 

^[1] Луна отражает свет Солнца.

^[2] Книга Ю.М. Нагибина «Наука дальних странствий».

(1)В каждой душе слово живёт, горит, светится, как звезда на небе, и, как звезда, погаса­ет, когда оно, закончив свой жизненный путь, слетит с наших губ.

(2)Тогда сила этого слова, как свет погасшей звезды, летит к человеку на его путях в про­странстве и времени.

(3)Бывает, погасшая для себя звезда для нас, людей, на земле горит ещё тысячи лет.

(4)Человека того нет, а слово остаётся и летит из поколения в поколение, как свет угас­шей звезды во вселенной.

(5)Солнцеворот. (6)Композитор Н. поздравил меня с «весной света».

(7)Нет сомнения в том, что так это и надолго пойдёт от меня: весна света. (8)Сам же я на­чинаю подумывать о весне теней: только ведь благодаря теням остаётся жизнь на земле.

(9)Свет и свет! (10)Там не бывает времён года, солнце само по себе горит и горит, а это земля повёртывается, и это движение вокруг себя порождает тени, регулирующие свет, чтобы длилась жизнь на земле.

(11)Солнце, вставая и уходя, приближаясь и удаляясь, определяет на земле наш порядок: наше время и наше место. (12)И вся красота на земле, распределение света и тени, линий и кра­сок, звука, очертаний неба и горизонта – всё, всё! – есть явления этого порядка. (13)Но где границы солнечного порядка и человеческого?

(14)Леса, поля, вода своими парами и вся жизнь на земле стремятся к свету, но, если бы не было тени, не могло бы и жизни быть на земле: на солнечном свету всё бы сгорало. (15)Мы живём благодаря теням, но тени мы не благодарим, и всё дурное называем теневой стороной жизни, а всё лучшее: разум, добро, красоту – стороной светлой.

(16)Жизнь есть воздействие света на тень, в свете всё соединяется, в тени образуется.

(17)Всё стремится к свету, но, если бы всем сразу свет, жизни бы не было: облака облега­ют тенью своей солнечный свет, так и люди прикрывают друг друга тенью своей, она от нас са­мих, мы ею защищаем детей своих от непосильного света.

(18)Подражание солнцу в природе на цветах для всех очевидно: на каждом лугу есть зо­лотые цветы с золотым солнечным кружком в сердце венчика, с золотыми лучами вокруг во все стороны. (19)И если цветы, если деревья поднимаются всюду на свет, то и человек, с этой же биологической точки зрения, особенно стремится ввысь, к свету, и, конечно, он это самое дви­жение своё ввысь, к свету, называет прогрессом.

(20)Много сказано о физике света, но почему же так мало знаем мы о физике тени? (21)Что, если свет является первостимулом движения вверх, а тень, падающая с освещённого предмета на землю, заставляет затенённый предмет выйти из-под тени, и это и есть начало движения вширь?

(22)Есть существа, способные так прямо, и верно, и открыто, и сияюще смотреть, что са­ми становятся похожи на солнце. (23)Сколько таких светолюбивых растений с цветком-солнцем посреди!

(24)Но бывают цветы-мечтатели, они солнце, конечно, чувствуют, но никогда не видят, и форма цветков у них как результат отношений света и тени. (25)Посмотрите на ландыш...

(26)Самолёт с грохотом, бреющим полётом летел над лесом в солнечный день, и на мгно­вение было как бы затемнение неба, и я, поражённый явлением теневого великана, сел на пень и записал: «От солнца исходит свет, и от земли падает тень, оттого и сознание человека определяется двойственно: все вдвойне, и даже свет добра бросает от себя тенью зло. (27)Но солнце едино, и оно является в человеческом мире добра и зла вестником единства и образует в нашем сознании небо – царство света, где нет места и времени, порождающих тень при встрече со светом».

 

(По М.М. Пришвину*)

 

* Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) – русский и советский писатель, прозаик и публицист, военный корреспондент, путешественник, фотограф, краевед, педагог.

(1)Сперва я не понял, что заставило меня остановиться перед зданием школы и внимательно посмотреть по сторонам. (2)Вокруг стояли новые, необжитые дома. (3)Хотя школа стоя­ла в новорождённом районе Москвы и я попал сюда впервые, но по каким-то неуловимым признакам мне показалось, что я давно знаю это место.

(4)Я остановил бегущего парня, который чуть не сбил меня с ног, и спросил:

— Что здесь было раньше?

— (5)Пустырь, — нехотя ответил он, собираясь бежать.

— (6)А до пустыря?

— (7)Барак.

— (8)А до барака?

(9)Он на мгновение задумался, метнул в меня недовольный взгляд и выпалил

— Ничего не было!

(10)Парень заторопился дальше, а я остался перед зданием школы. (11)И тут мой взгляд задержался на группе старых тополей. (12)Эти тополя заставили вздрогнуть. (13)Возле них рух­нул сбитый самолёт. (14)Один тополь обгорел. (15)Я вспомнил. (16)Здесь была шестая батарея.

(17)Я сразу представил себе огневую позицию. (18)Четыре круглых орудийных окопа, расположенных трапецией. (19)Невысокие насыпи брустверов. (20)И длинные зелёные стволы зенитных орудий, которые то поднимались над землёй, то уходили под землю. (21)Я предста­вил себе низкие дымы землянок. (22)Холодную тяжесть снарядов. (23)Удары в медную гильзу перед боем...

(24)В школе зазвенел звонок. (25)Его дребезжащий звук вырвался наружу, и сразу по­слышался топот бегущих ног. (26)Так мы бежали по тревоге к орудиям.

(27)В ноябре сорок первого года фронт вплотную подошёл к нашей батарее. (28)Настал мо­мент, когда между нами и фашистами не осталось ни одной роты, ни одного нашего бойца. (29)Теперь немцы летали без всякого расписания – днём и ночью. (30)В перерывах между налё­тами мы насторожённо присматривались к лесу. (31)Оттуда в любую минуту могли выползти не­мецкие танки. (32)Что может сделать одинокая зенитная батарея против лавины танков? (33)Но у нас на брустверах лежали ящики с бронебойными снарядами. (34)И за нами была Москва.

(35)Я ходил по школьному двору и всё пытался отыскать место, где стояло моё орудие. (36)Теперь ни асфальт, ни клумбы, ни само здание школы не могли мне помешать отыскать окоп моего орудия. (37)Я ориентировался по старым тополям и чувствовал себя уверенно. (38)Окоп оказался под крыльцом школы.

(39)Я стал медленно подниматься по ступеням, а навстречу мне бежали ребята. (40)Они спешили поскорее очутиться на улице и не обращали на меня никакого внимания.

(41)Я вспомнил, как после победы увозили орудия. (42)Они трудно поддавались, словно за годы войны пустили корни. (43)Круглые орудийные окопы долго стояли пустыми. (44)Они были похожи на гнёзда, из которых улетели птицы. (45)Постепенно окопы, похожие на гнёзда, стали исчезать. (46)Их сровняли с землёй. (47)Потом огневые позиции превратились в строи­тельные площадки. (48)Снова стали рыть. (49)На этот раз котлованы. (50)Но старая карта бое­вого порядка полка долго оставалась в моей памяти. (51)Мне захотелось, чтобы отныне все зна­ли: здесь стояла шестая батарея. (52)Я поймал за руку пробегавшего мальчишку и спросил его:

— Ты знаешь, что здесь было раньше?

(53)Он удивлённо выкатил на меня глаза и сказал:

— Школа.

— (54)Да нет! — почти крикнул я. — (55)Здесь была шестая батарея. (56)Сто второго...

(57)Он не понял меня и спросил:

— Шестая «А» или шестая «Б»?

(58)Я растерянно посмотрел на мальчика, и он, желая, скорее всего, помочь мне, сказал:

— Может быть, вы ищете сто вторую школу?

(59)Мне захотелось сказать мальчику: «Я ищу не сто вторую школу, а сто второй зенитно-­артиллерийский полк». (60)Но я лишь сильнее сжал руку мальчика и сказал:

— Здесь стояла моя батарея. (61)Мы били по фашистским самолетам, которые летели к Москве.

— (62)3десь? — мальчик удивлённо посмотрел на крыльцо и потрогал рукой перила.

— (63)Да, да, здесь. — (64)Я почувствовал, что он не верит мне.

(65)Не может поверить, потому что в его представлении на этом месте всегда стояла школа. (66)И никакой шестой батареи...

(67)Я разжал руку. (68)Мальчик убежал.

(69)И я понял, что не смогу успокоиться, пока не сумею убедить этого мальчика и всех его товарищей, что здесь в годы войны стояла шестая батарея. (70)И потому теперь стоит школа.

 

(По Ю.Я. Яковлеву*)

 

* Юрий Яковлевич Яковлев (1922-1995) – советский писатель и сценарист.

(1)Родные углы... (2)К ним тоже привыкаешь, и, если живёшь сильным чувством, они по­сле радости тут же чем-нибудь огорчают. (3)Мне уже плохо сидится дома. (4)Год от году отвы­каешь от комнаты, где ты спал несмышлёным и тебе к изголовью подносили парнóе молоко, от крыльца, на котором ты любил греться спросонья, от выросших сверстников, казалось, навечно незаменимых, верных бездумным играм и «страшным» историям, от дорожек из дому в город, из города в дом, на которых мелькали одни и те же лица, наконец, от родной матери своей, не мыслившей провести без тебя вечер, но тоже стерпевшейся, такой же кровной, дорогой и (зачем скрывать?) всё же застланной туманом расстояний, живым отсутствием изо дня в день, укра­денной наступившими твоими заботами, женскими лицами, новыми голосами. (5)А больше всего меня огорчала заметная возрастная перемена в людях, в сверстниках в первую очередь. (6)Ведь в детстве, когда жизни, как небу, не видно конца, в юности, когда воображается вечное ночное свидание под черёмухой, трудно поверить, что и нас обуздают сроки. (7)Закружит нас жизнь, весенней травкой поднимется кто-то моложе: им – нетерпение, глупое счастье от лихо­сти, нам – уже редеющие волосы, первые морщины, неудачи, воспоминания, болезни и одино­чество.

(8)Бегут наши годы, и мы, повзрослев, глядим на себя как бы издали.

(9)Вот наконец-то побыл я дома. (10)Как увидел из вагона степь, так мигом всполошился: какую же родину я оставил! (11)Обошёл все детские местечки, дышал сибирским воздухом.

(12)Лето стояло душное, ставни были закрыты, улица точно спала. (13)Люди тянули свою судьбу без меня, заботились о детях, окучивали картошку, гуляли по праздникам – без меня, я в стороне другой внимал новым знакомцам, с ними срастался. (14)Здравствуйте, здравствуйте, ответишь кому-нибудь, да, вот приехал ненадолго, да, оторвался от родимого края, что сдела­ешь. (15)И человек пойдёт дальше.

(16)Э-эх! (17)Не вернуться мне домой навсегда. (18)Такая моя доля. (19)Как из чужой стра­ны, забреду на материнский порог, осмотрю углы и подивлюсь своей ужасной забывчивости.

(20)Сибирь, родина, студёная земля моя, зачем я покинул тебя? (21)Детство моё, школа, вёсны и зимы, дожди, под которые мы выбегали с крыльца босиком. (22)Огромная, тихая Барабинская степь и Чулымские озёра, за которыми стелются и влекутся на запад воспетые цен­тральные земли Руси. (23)Туда глядел я в детстве со своего огорода.

(24)Что понимал я, что знал в те годы? (25)Знал разве, что в родной Сибири окружён был бы заботой и задрожали бы во мне поржавевшие струны!

(26)И в тишине, под размягчающим дыханием ночи, которая вечно просит признаний, я вспомнил друзей и стал обращаться к ним, писать им устные письма, звать к себе. (27)В любой стороне воскрешал я их, а в этой особенно. (28)Далеко вы порою бывали, но вы с утра до вечера жили со мной на русской земле, где-то дышали и думали. (29)И если в Москве длинными гуд­ками в пустой квартире напоминали о ваших странствиях телефоны, я всё равно знал, что мы встретимся или напишем друг другу. (30)Вы спасали меня одним своим присутствием в этом мире. (31)Не всё удалось вам из того, что намечалось в сладкой юности. (32)Разбросаны вы по градам и весям, скучаете друг без друга и шлёте друг другу длинные письма.

 

(По В.И. Лихоносову*)

 

* Виктор Иванович Лихоносов (1936-2021) – советский и российский писатель, публи­цист, педагог.

(1)Очень многое в том, чего человек достигает в жизни, какое он занимает в ней положе­ние, что приносит другим и получает для себя, – зависит от него самого. (2)Удача не приходит случайно. (3)Она зависит от того, что человек считает в жизни удачей, как он сам себя оценива­ет, какую жизненную позицию избрал, какая, наконец, цель у него в жизни.

(4)Многие рассуждают примерно так: я умён, у меня такие-то способности, буду занимать­ся такой-то профессией, многого добьюсь в жизни, стану человеком «с положением». (5)Нет, это­го далеко не достаточно! (6)Случайный провал на вступительных экзаменах, случайная ошибка в своих способностях, «случайно» появившиеся влиятельные в жизни недруги... (7)И вот в жизни всё пропало. (8)К старости человек чувствует глубокое разочарование, обиду на кого-то.

(9)А между тем виноват он сам – за исключением, может быть, очень редких случаев... (10)Вдумайтесь в то, что я вам скажу. (11)И не думайте только, что я хочу вам просто прочесть мораль.

(12)У каждого человека, помимо небольших и «временных» личных целей, в жизни непременно должна быть одна большая личностная цель, и тогда риск неудач будет сведён к ми­нимуму.

(13)В маленьких целях доля возможной неудачи всегда большая. (14)Поставили себе целью чисто бытовую задачу – купить хорошие вещи, а достались вам вещи второго сорта. (15)Такое случается часто. (16)Если эта маленькая задача была для вас главной, вы уже будете чувствовать себя несчастным. (17)Но если эта маленькая цель для вас была «попутной» и вы осознавали её как «попутную» и небольшую, вы даже и не очень обратите внимание на свою «неудачу». (18)Вы отнесётесь к ней спокойно.

(19)Поставьте себе задачу побольше. (20)Например, стать хорошим врачом. (21)Здесь случайных неудач будет меньше. (22)Во-первых, от вас будет зависеть хорошо подготовиться к вступительным экзаменам в медицинский институт. (23)Допустим, на вступительных экзаме­нах к вам подошли несправедливо. (24)Большой катастрофы ещё нет. (25)Задача ваша только отодвинулась, но от вас будет зависеть, чтобы время до следующего поступления не пропало для вас зря.

(26)А если вы поставили себе надличностную цель, предположим, самую общую: прино­сить как можно больше пользы людям? (27)Какие здесь «роковые» неудачи могут вам поме­шать выполнить эту свою большую жизненную задачу? (28)К выполнению её можно стремить­ся в любых обстоятельствах, а неудачи? (29)«Нулевой результат», и только в отдельных случа­ях... (30)Но в целом успех вам будет сопутствовать – успех и признание окружающих.

 

(По Д.С. Лихачёву*)

* Дмитрий Сергеевич Лихачёв (1906-1999) – советский и российский филолог, искус­ствовед, сценарист, академик Российской академии наук.

(1)Вот представьте себе ещё одну картину. (2)Опять с концертной эстрады звучит прекрас­ная музыка. (3)А в зале уже нет ни одного свободного места – сотни, может быть, тысячи людей пришли сюда послушать эту музыку. (4)После бурных аккордов пианист на мгновение смолк, потом чуть склонился над клавиатурой, и под его пальцами вдруг родилась тихая и нежная ме­лодия, словно где-то очень далеко запели печальную протяжную песню. (5)Все слушатели даже чуть подались вперёд, боясь упустить хоть бы один звук этой волшебной мелодии…

(6)Впрочем, все ли?..

(7)Что это?.. (8)Кто-то во втором ряду, кажется, перешёптывается со своим соседом... (9)А чуть поодаль кто-то, не успев вовремя прочитать программу, шелестит сейчас её страничками так, что заставляет других отвлечься от музыки и с удивлением повернуться в его сторону... (10)Ну, а это уж совсем никуда не годится: в конце зала кто-то, опоздав к началу концерта и не дождавшись перерыва между номерами, вошёл да ещё хлопнул нечаянно откидным сиденьем кресла!

(11)Не то что три, а один такой «слушатель» способен свести на нет всю красоту самой прекрасной музыки, все усилия самого замечательного исполнителя, способен разрушить вни­мание самых лучших слушателей.

(12)Это так же, как один фальшиво поющий певец или фальшиво играющий музыкант может погубить самый хороший хор, самый лучший оркестр...

(13)Но сидеть на концерте молча и тихо – этого ещё мало. (14)Если ты не шепчешься со своим соседом, не шелестишь программой и не входишь с шумом в зал во время исполнения это ещё не значит, что ты хорошо слушаешь музыку. (15)Ведь молча и тихо можно думать о чём угодно, о любых вещах, не имеющих к музыке никакого отношения.

(16)Право же, если во время исполнения знаменитой «Аппассионаты» Людвига ван Бет­ховена ты будешь разглядывать люстру на потолке и удивляться, как такая большая и тяжёлая штука висит и не падает, или никак не сможешь сосредоточиться на нежнейшей мелодии про­кофьевского вальса из оперы «Война и мир», потому что всё ещё будешь переживать пораже­ние, которое накануне потерпела твоя любимая футбольная команда, ты сам не назовёшь себя хорошим слушателем.

(17)В концертном зале, так же как и в театре, между исполнителями и слушателями ус­танавливаются какие-то невидимые связи, возникают какие-то особые токи, природу которых учёные когда-нибудь обязательно поймут и определят. (18)Не зря ведь иной раз говорят так: «Зал был словно наэлектризован изумительным исполнением этой музыки!..» (19)А от испол­нителей можно такие слова услышать: «Я играл сегодня лучше, чем обычно, – уж очень хоро­шая была публика!..»

(20)А вот равнодушие слушателей, примеры которого я только что приводил, любой ис­полнитель, любой артист чувствует всегда очень остро. (21)Чем больше в зале таких равнодуш­ных, невнимательных слушателей, тем труднее становится исполнителю играть, петь или ди­рижировать, тем хуже он начинает это делать, тем хуже начинает казаться и сама музыка. (22)Тут уж никакие связи не установятся, никакие токи не возникнут!

 

(По Д.Б. Кабалевскому*)

* Дмитрий Борисович Кабалевский (1904-1987) – классик советской музыки, выдаю­щийся просветитель и педагог.

(1)Если бы я не любил поэзию Бродского, то и тогда одна фраза из Нобелевской речи заставила бы меня уважать Иосифа Александровича. (2)Он сказал: «Человек – это продукт чтения». (3)То есть не меньше, чем родившая эпоха и воспитавшие родители, человека формируют, лепят, делают прочитанные книги.

(4)Книга – это письмо в бутылке, написанное, главным образом, не для тех, кто рядом, а для кого-то живущего не здесь и не сейчас. (5)Главный читатель всегда за пределами видимости. (6)В этом есть нечто грустное. (7)Грустное потому, что книга – это свидетельство человеческой глухоты, свидетельство невозможности докричаться и достучаться до современника. (8)Ещё хуже, если пишущего человека расслышали, но неверно поняли. (9)Однако тот факт, что значочки-буковки способны сквозь столетия доносить до людей сердцебиение далёкого автора, говорит о бессмертии человека.

(10)Вот история из жизни моих друзей. (11)Муж читает «Дэвида Коперфильда», жена рядом убирает вещи в шкафу. (12)Не поворачиваясь к мужу лицом, она окликает его и не слышит ответа. (13)Окликает ещё. (14)Поворачивается и смотрит на мужа с удивлением. (15)Взрослый мужик впился глазами в книгу, и глаза его влажны. (16)Он не видит жену, не слышит её голоса. (17)Через минуту он с гримасой боли отрывается от текста и упавшим голосом говорит сам себе, никому, просто говорит: «Стирфорд обольстил малютку Эмли». (18)Если такое возможно, то дело не в мастерстве Диккенса и не в чувствительности его читателей. (19)Дело в том чуде прикосновения друг к другу сквозь столетия, в чуде, на которое способен только человек и имя которому – искусство. 

(20)Между Гомером и временами осады Трои лежала пропасть, сопоставимая с той, что лежит между нами и Мамаевым побоищем. (21)Кто знает, что чувствовал он сам, когда описывал похороны Гектора и рыдания его матери? (22)Но вот спустя столетия бродячие артисты в Эльсиноре ставят античную пьесу, и Шекспир устами Гамлета произносит: «Что он Гекубе? (23)Что ему Гекуба? (24)А он рыдает». (25)И мы, чувствуя иррациональную силу и правду этих слов, смешиваемся воедино, где и когда бы ни жили: Гекуба, Гектор, Шекспир, Гамлет, Козинцев, Смоктуновский, режиссёры, читатели, зрители...

(26)Вселенная людей сжимается до размера ладони. (27)Мы чувствуем её тяжёлое единство, как будто взвешиваем в руке слиток благородного металла. (28)Бессмертный дух, затейливые буквы, горящая и лёгкая бумага. (29)Всё вместе – чудо!

(30)Интересно, что люди пишут справа налево, слева направо и сверху вниз. (31)Но никогда – снизу вверх. (32)Письмо – это знания, а знания всегда сверху. (33)Это дождь на землю, а не пар от земли.

(34)Во всех мировых культурах через обучение грамотности человеку давали ключ к хранилищам премудрости. (35)В новейшие времена ситуация изменилась. (36)Человеку дают ключ, но не говорят, где дверь. (37)Обладатель ключа становится похожим на деревянного мальчика. (38)Он ищет некую дверцу, попадает в руки разбойников, посещает страну дураков, и в реальной жизни всё заканчивается не всегда так счастливо, как в сказке. (39)Но всё равно это похоже на окружной путь паломника. (40)Путь совершается не по полному бездорожью. (41)На этом пути есть знаки, и путник обязан их читать.

(42)У нынешнего путешественника почти всегда в руках путеводитель. (43)В нём могут быть ошибки, он может устареть. (44)Но он есть. (45)При помощи письменных знаков люди сверяют маршрут, ходят кругами, топчутся на месте, пока не дойдут до нужной точки и опять-таки не прочтут нужную надпись над воротами в Изумрудный город.

(46)Нужно читать. (47)И нужно учиться читать то, что нужно. (48)Нужно читать хотя бы потому, что поговорить бывает не с кем, а человек не может жить, не разговаривая.

(49)Человека действительно делают книги. (50)Оказался он в притоне или во дворце, в болоте или на вершине горы, – во все эти места его привели путевые письменные знаки – книги.

(51)Было бы лучше не уметь читать, знать Истину и не заблуждаться. (52)Но раз уж мы заблудились, ищем дорогу и обучены грамоте, – иного пути у нас нет. (53)Человек современный – это всегда продукт чтения.

 

(По А.Ю. Ткачёву*)

* Андрей Юрьевич Ткачёв – современный публицист.

(1)А теперь, друг мой, внимание! (2)Сейчас мы увидим Бежин луг. (3)Только не торопись! (4)Слева боковым зрением улавливаешь неопределённую, грандиозную пустоту. (5)Да, это там. (6)Справа – бугром поле. (7)По краю его уложены плиты, едва различимые в проросшей траве. (8)Это дорожка для приезжающих раз в год на фольклорный праздник. (9)Вдоль дорожки даже фонарные столбы поставлены. (10)(Интересно, неужели и вправду в этом чистом поле бывает электрический свет?) (11)Как хорошо, что наше посещение не совпало с массовыми гульбищами и игрищами! (12)Только ты и природа. (13)Только природа и литература. (14)Только ты и литература. (15)А теперь пойдём к обрыву. (16)Это та самая круча, с которой чуть не свалился герой «Записок охотника», подходя в наступающей темноте к Бежину лугу. (17)Есть даже беседка на том месте, но не советую идти к ней. (18)Что может быть нелепее, чем смотреть на Бежин луг из беседки! (19)Это, я бы сказал, маниловщина, возведённая в квадрат. (20)Нет мы с тобой найдём достойное вида место. (21)Пусть не на самом краю обрыва, зато повыше беседки, на холме, где растёт дерево. (22)Сядем здесь, привалимся спиной к стволу, ощущая корявость старой коры.

(23)А ты ждал чего-то большего? (24)Да, те же холмы, перелески. (25)Но посмотри на этот ракурс, улови эту игру света, услышь мощные аккорды высоты и дали. (26)Странно, что тишина рождает звуки. (27)У этого места есть своя партитура, и ты можешь по своему произволу дирижировать колоссальным оркестром. (28)Сначала струнные вибрируют на горизонте тихой прелюдией. (29)Потом медные духовые инструменты и литавры мощно вступают с самого дна оркестровой ямы, с Бежина луга. (30)Их мелодию эхом повторяют гобои. (31)И, пожалуй, соло рояля в среднем регистре и в среднем темпе тоскует о недостижимости гармонии и радуется встрече с толикой её земного воплощения. (32)А дальше арфы переливами своих солнечных струн ведут неведомую мелодию.

(33)Удивительно ритмично поднимаются к небу волны земли, покрытые золотыми хлебами и изумрудной зеленью, но не посягают на высь, а, зная пределы, отпущенные им, лишь испытывают свои силы и умиротворённо отступают, чтобы не испортить округлости планеты. (34)В этом пейзаже нет дерзости гор, колко грабастающих небо, хотя линия ландшафта от низины, расстилающейся подо мной, до горизонта крута и напряжённа. (35)Нет здесь и унылой приземлённости пустыни, но есть величавое распространение пространства на доступное глазу расстояние.

(36)Весь окружающий простор пропитан речной влагой, наполнен ароматами земли и растений. (37)И кажется, что не дышишь, а пьёшь воздух, что ощущаешь запах самой жизни.

(38)Снизу, с берега Снежеди, с Бежина луга поднялась цапля, и я слежу её полёт. (39)Как необычно это – наблюдать за лётом птицы не снизу, а сверху! (40)Крупное серое тело оттолкнулось от земли, с усилием, трудно взмахивает крыльями и, набрав высоту, оказывается на уровне твоих глаз. (41)Мы с цаплей парим, делаем круги, любуемся миром и радуемся воле. (42)И почему бы мне самому не полететь, ведь это просто, надо только шагнуть с обрыва и подойти к птице, почти такой же большой, как и я. (43)Так реальны эти чувства, что, грешный человек, ощущаешь себя бестелесным. (44)Мнится, что плывёшь ты над землёй на собственном зелёном облаке, на котором растёт дерево, что тебе подарен летучий остров. (45)Полёт и песня!

(46)Вместе с цаплей взлетела и память. (47)Вспомнилось, как ездили на Бежин луг. (48)Ездили с отцом. (49)На велосипедах пылили. (50)Вспомнилось, как добровольный гид из местных жителей показывал каменные плиты, поросшие травой, утверждая, что это фундамент того самого кабака, что описан у Тургенева в «Певцах». (51)А Николай, мол, Иванович, целовальник, дожил до самой революции, а в 17-м году повесился в своём заведении. (52)Ещё одна легенда. (53)Или крестьянин сам придумал... продолжение «Записок охотника»?

(54)3емля наша полнится легендами. (55)Мальчишкой мечтал я отыскать в овраге в среднем течении Снежеди спрятанную некими разбойниками карету. (56)Карета та из чистого золота, отбили её разбойники у Екатерины Великой во время путешествия царицы по России, но не успели сбыть с рук. (57)Такая находка представлялась мне вполне реальной. (58)Во-первых, царская карета, безусловно, изготовлена из золота. (59)Во-вторых, разбойники обязательно победили бы в схватке солдат и, конечно, захватили бы ценное средство передвижения. (60)В-третьих, почему бы императрице не заехать в этот благословенный край, где родились мои предки? (61)Единственная загвоздка заключалась в том, чтобы, восстановив ход рассуждении благородных грабителей, угадать место сокрытия их клада... (62)И не могу сказать, что сейчас я полностью отказался от идеи найти золотую карету. (63)Если однажды во время моих хождений в каком-нибудь лесном овраге или под высоким берегом реки сверкнёт благородный металл (наверное, это будет после сильного дождя, и дымящийся паром жирный пласт мокрой земли тяжело отвалится от склона), если блеснёт ослепительно краешек дверцы с витым вензелем, я не слишком удивлюсь.

(64)Сама Россия – легенда. (65)Непостижимая и более реальная, чем действительность. (66)Наше государство – легендарное государство. (67)Чтобы жить в мире, надо самому творить мир. (68)Поэтому каждый из нас создаёт сотни своих легенд: о верных друзьях, о единственной любви, о великих предках... (69)Мало ли…

 

(По И.В. Карлову*)

* Игорь Викторович Карлов (род. в 1966 г.) – современный писатель, педагог, публицист, литературный критик, искусствовед.

(1)Мама ходила к директору, спорила, доказывала – бесполезно.

(2)Дело в том, что в июне умер Лев Миронович Штайн, Тимкин учитель скрипки. (3)Тимкино горе – первое такое большое, настоящее горе – как будто уже затерлось, заплескалось морем, закаталось велосипедом, но сейчас, в сентябре, он с особенной ясностью понял, что никогда больше не придёт к Штайну на урок. (4)В его особенный дом: высоченные потолки, медные ручки шкафов, пластинки, книги – на русском, немецком, шведском. (5)Рояль с букетом сухих листьев. (6)И сам Штайн в высоком кожаном кресле – огромный, седой. (7)Ему трудно было ходить, и Тимка по-хозяйски заваривал чай, разливал по звонким чашечкам...

(8)Всё, больше этого не будет. (9)И главное – нужно идти на урок к совершенно чужому человеку. (10)Кренделькову какому-то. (11)«У кого учишься?» — (12)«У Кренделькова...» (13)Жуть. (14)И откуда он вообще взялся?

(15)Мама доказывала что-то директору.

— (16)Ведь это уму непостижимо – в шестом классе переводить мальчика на виолончель!

(17)Тот оправдывался – не хватает учителей по скрипке, а у Тимы большие руки, виолончельные. (18)Но дело было не только в этом. (19)Просто директору хотелось, чтобы в школе был оркестр, а оркестра без виолончели не бывает.

— (20)Чудный инструмент – основа оркестра, фундамент... (21)Может, вам понравится. (22)Вы бы попробовали хотя бы на один год!

— (23)На полгода, — устало согласилась мама.

(24)Антон Петрович Крендельков, на вид – лет семнадцать. (25)Маленький, щуплый, в очках, уши торчат... (26)Антошка-картошка. (27)На первом уроке он был в красной футболке с Чебурашкой (вернее, с «ЧеБурашкой» в военном берете и с усами, как у Че Гевары). (28)Смешная, в общем, футболка. (29)Только Тимке не до смеха. (30)Он с первого взгляда невзлюбил в этом Кренделькове всё – от дурацкой майки до очков, до оттопыренных ушей. (31)Коржиков-Карамелькин...

(32)И виолончель тоже невзлюбила Тимку. (33)Огромная, неповоротливая, она мучила его упражнениями и детскими песенками. (34)А ведь на скрипке он уже играл Баха, Вивальди – настоящую музыку! (36)Крендельков маялся с Тимкой, со скрипичным поворотом его руки. (36)А Тимка построил против него как бы стенку; почти не разговаривал, просто кивал, и всё. (37)И ждал Нового года – когда кончится это мученье! (38)Тогда директор пусть делает что хочет. (39)Если не найдёт ему учителя скрипки – всё, до свидания! (40)Бросит школу, и всё.

— (41)Закрути эту ноту, как подачу в теннисе. (42)Понимаешь?

(43)Тоже мне, спортсмен!

(44)Ну ничего, уже декабрь – осталось чуть-чуть! (45)И всё-таки надо бы позаниматься перед экзаменом. (46)Не то чтобы жалко Кренделькова, просто неловко как-то. (47)Тимка раскрыл дома чехол и обнаружил, что оставил в классе шпиль – тот, которым виолончель упирается в пол. (48)Эх, придётся бежать в школу – может, открыто ещё.

(49)Школа близко, десять минут бегом – и на третий этаж. (50)Даже куртку не снял, только стянул шапку с жаркой головы. (51)Кажется, класс открыт. (52)Запыхавшийся Тимка рванул на себя двойную дверь и замер.

(53)В ту же секунду смолк за стенкой настырный рояль, и Тимка услышал виолончель. (54)Такую, какую ещё никогда не слышал. (55)Она не пела, а как будто говорила негромко, и голос её был такой... (56)Словно на всей планете нет ничего, только снег, снег и в лучах фонаря она, виолончель.

(57)Свет был выключен, и Тимка не сразу узнал сидящего у окна Кренделькова. (58)Фонарь слабо освещал его длинный нелепый нос и руки – одна на грифе, другая со смычком. (59)Надо же, какие красивые у него руки! (60)Он продолжал играть, не остановился. (61)И такое лицо у него было... (62)Без очков он выглядел старше. (63)Много старше. (64)Антон Крендельков в мягком свитере, который играет на виолончели. (65)Такой, какого Тимка никогда не видел. (66)И не слышал...

(67)Последний звук растворился в воздухе, улетел в морозную ночь. (68)Крендельков увидел наконец своего ученика.

— (69)А, это ты, — сказал он как-то равнодушно.

— (70)Я... (71)Я шпиль забыл. — (72)Тимка удивился, как обыкновенно звучит его голос.

(73)Крендельков кивнул и как будто чуть отвернулся.

— (74)Антон Петрович! (75)А это... это что было?

(76)Он вдруг улыбнулся и как-то потеплел:

— Бах. — (77)Как будто Бах его близкий друг, и он рад представить Тимке такого славного парня.

— (78)Можно, я послушаю? — вдруг спросил Тимка.

(79)Крендельков опять кивнул. (80)Тимка прикрыл дверь и сел на краешек стула.

(81)Крендельков играл, а он слушал. (82)Просто слушал и ни о чём не думал.

(83)Антон опустил смычок и посмотрел на Тимку.

— (84)Скучаешь по Штайну?

(85)Тимка вздрогнул. (86)И почувствовал, как стенка – крепкая стенка, которой он отгородился от Кренделькова, – трещит по всем швам.

— (87)Вы его знаете?... (88)3нали?

— (89)Мы много играли вместе, — кивнул Антон. — (90)Хороший был дядька, настоящий.

(91)И Тимку почему-то совсем не покоробило это «дядька». (92)Неужели играли вместе?

(93)А Крендельков вдруг сказал:

— Жаль, что ты уходишь. (94)Да что ты, я же всё понимаю... (95)Не вышло из меня учителя. (96)Я, знаешь, тоже хорош. (97)Всё с тобой как с маленьким... (98)И понимаю, что плохо, а как надо – не знаю...

(99)Стенка рухнула и разлетелась в пыль.

— (100)Антон Петрович, поиграйте ещё! (101)Пожалуйста!

(102)А экзамен не состоялся. (103)На следующий день Тимку прямо из школы увезли с острым аппендицитом.

(104)Антон бегал к нему в больницу каждый день. (105)Притащил маленький плеер, закачал туда виолончельной музыки.

(106)«Надо же, какой хитрый, — думал Тимка, — хочет меня всё-таки подружить с этой виолончелью!»

(107)Но Антон ничего такого не хотел – просто делился музыкой, которую любил сам.

— (108)Вот такая штука, — закончил рассказ про своего друга и учителя Тима.

(109)Мы с ним возвращались с концерта, и шёл снег. (110)Много, много снега. (111)Он заметал дорожки Тверского бульвара, и хрупкие снежинки тихо падали на огромного, взрослого уже Тиму и на виолончельный футляр за его широкой спиной.

 

(По Н.С. Дашевской*)

* Нина Сергеевна Дашевская (род. в 1979 г.) – современная российская писательница, автор книг для детей и подростков, музыкант.

(1)Как я и думал, мамы не было дома. (2)Она давно-давно, когда ещё была жива бабушка, договорилась с папой, что воскресенье до обеда – её день. (3)Мы с папой на это время были пре­доставлены сами себе.

— (4)Дождя нет. (5)Надо вставать и куда-нибудь идти, — сказал я.

(6)Папа скосил на меня глаза и ничего не ответил.

— (7)Ну, как прошла неделя? — (8)Папа молчал. — (9)Больше было плохого?

— (10)Было и хорошее, и плохое, — наконец откликнулся папа. — (11)Но, в общем, вся неделя была серой. (12)Серость – это самое худшее из всего, что может быть. (13)По-моему, не случайно пауки и крысы... бр-р... серые...

— (14)А слоны? — возразил я.

— (15)Слоны – серебряно-серые. (16)Это совсем другое дело. (17)И дирижабли, и самолё­ты тоже серебряно-серые, — уточнил папа.

(18)Когда мы пошли умываться, я продолжил тему разговора.

— (19)Значит, всё-всё было серым? (20)И дела тоже?

— (21)Раз мысли серые, значит, и дела серые.

— (22)Ну а погода?

— (23)Я, кажется, сказал, что серым было всё!

— (24)Ты что-то путаешь, — заметил я, — погода на этой неделе была солнечная. (25)Ни тучи, ни дождинки.

— (26)Будем стоять здесь и беседовать? (27)Хочешь, чтобы и воскресенье было серым? (28)Смывай быстрей мыло!

— (29)А может, ты сам виноват, что всё было серым? — догадался я.

(30)Позавтракав, папа кое-что решил.

— (31)Я понял, что мы должны сделать! (32)Даже не сделать, а совершить! (33)Что-нибудь необычное! (34)И тогда вся серость исчезнет.

— (35)Понимаешь, почему мне неохота в зоопарк? (36)Зверей и птиц там полно, а купить – ну хотя бы змею – нельзя, — сказал папа. — (37)Поэтому мы поедем на Птичий рынок.

— (38)Что же необычного на рынке? — спросил я.

— (39)Всё! — крикнул папа.

(40)Мы доехали на метро до Таганки. (41)Мимо нас на эскалаторе спускались вниз лю­ди – и взрослые, и мальчишки, держа в руках баночки, прозрачные мешочки, аквариумы, мешки и клетки. (42)Клетки были пустые и с голубями, аквариумы – с рыбками и без рыбок.

(43)Около ворот рынка нас сразу же подхватила пёстрая толпа. (44)Было тесно, но не так как, по утрам в метро, и никто не спешил.

(45)Вдруг мы попали в самую толкучку, и мне всё время приходилось задирать голову.

(46)Каких только рыбок тут не было! (47)Их носили и в стаканчиках, и в полиэтиленовых мешочках, и в банках из-под горчицы и томатного сока, и в каких-то зеленоватых прямоуголь­ных сосудах, похожих на куски льда.

(48)Потом мы ходили вдоль бесконечных рядов, уставленных аквариумами, тазами с жи­вым кормом для рыбок и мешочками с сухим.

— (49)Давай заведём бойцовых! — сказал я папе.

— (50)Подожди, сначала всё посмотрим.

(51)Потом мы смотрели на кроликов, и мне не надо было задирать голову, как на рыбьей толкучке.

(52)Кролики лежали в корзинках, в картонных коробках и самодельных загонах из доще­чек. (53)Одни спали, другие хрустели морковкой и капустными листьями, а некоторые смотрели на меня, привстав на задние лапки, и, поводя длинными ушами, смешно топорщили губы.

— (54)Ну, правда, здесь необычно? — то и дело весело спрашивал отец, и я светился от счастья и кивал головой.

(55)Потом мы очутились на голубиной толкучке. (56)И нам сразу бросилось в глаза, что голубей там было гораздо больше, чем людей, и казалось, что это они разговаривают и торгуют­ся, а голубятники тихо курлыкают.

(57)Папа брал голубей в руки, расправлял им крылья, дул в пёрышки, осторожно тянул за клюв, потом приценялся и уводил меня за руку дальше.

(58)Мы пошли дальше, туда, откуда всё громче доносился до нас птичий свист.

— (59)Ну а теперь тебе всё не кажется серым? — спросил я у папы.

— (60)Пожалуй, нет: мир расцвёл. (61)«Всё стало вокруг голубым и зелёным...» — пропел папа и потащил меня за руку к воротам, совсем в другую сторону от птичьего свиста...

(62)Мне было радостно, что мы с папой не потеряли друг друга в такой огромной толпе, и купили щенка, и идём домой, где наша мама, наверно, уже готовит вкусный обед и не знает, что теперь нас будет четверо: папа, мама, щенок и я.

 

(По Ю. Алешковскому*)

* Юз Алешковский (настоящее имя — Иосиф Ефимович Алешковский; 1929-2022) – русский прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен.

(1)В топке была жаркая работа, и Дым после смены захотел немного проветриться. (2)Он вышел из трубы, подумывая, чем бы таким заняться, но, не найдя ничего лучшего, решил про­сто подышать свежим воздухом. (3)«Оно и приятно, — размышлял Дым, — и полезно. (4)Врачи, во всяком случае, советуют...»

(5)Дым уже начал было дышать – спокойно, размеренно, по всем правилам медицины, – но вдруг что-то сдавило ему дыхание. (6)Даже посторонний наблюдатель сразу бы заметил, что с Дымом происходит неладное: он словно замер на месте и неотрывно смотрел в одну точку... (7)Собственно говоря, это была не точка, а тучка, маленькая белая тучка на ясном весеннем небе.

(8)Она была очень красива, эта Тучка, кудрявая и пушистая, в голубой небесной шали и ожерелье из солнечных лучей. (9)Так что нечего удивляться, что Дым на неё загляделся.

(10)Говорят, нет дыма без огня, и наш Дым вовсе не был исключением из общего правила. (11)При виде Тучки он почувствовал в себе огонь и – устремился к ней.

— (12)А вот и я! — выпалил Дым с бухты-барахты, примчавшись к Тучке и глядя на неё во все глаза. — (13)Хотите со мной познакомиться?

(14)Тучка поморщилась.

— (15)Вы что – пьяны? — спросила она. — (16)Что вы ко мне пристаёте?

(17)Дым смутился.

— (18)Я не пристаю, — пробормотал он. — (19)И я вовсе не пьян. (20)Просто... хотел... по­знакомиться.

(21)У Дыма был очень растерянный вид, и это немножко успокоило Тучку.

— (22)Поглядите на себя, на кого вы похожи, — сказала она. — (23)Разве в таком виде представляются даме?

(24)Дым послушно посмотрел на себя. (25)Да, Тучка была права: грязный, растрёпанный, весь в саже и копоти, Дым не производил благоприятного впечатления.

— (26)Извините, — прошептал он. — (27)Я только что со смены. (28)У нас на заводе...

(29)Вероятно, Дым всё же сказал бы, что там было у них на заводе, но тут появился Ветер.

(30)Если бы он просто появился! (31)Нет, он сразу же бросился к Тучке, схватил её довольно бесцеремонно и поволок. (32)А Тучка прижалась к нему, словно только его и ждала всё это время.

(33)И тогда Дым начал таять. (34)Он таял буквально на глазах, и, если бы Тучка была повнимательней, она бы, конечно, это заметила.

(35)Но она не была внимательной, эта белая Тучка. (36)Она привыкла парить в небесах, и какое ей было дело до Дыма с его заводом, с его будничными заботами?.. (37)Она прижималась к Ветру и уже совсем забыла о Дыме.

(38)А Дым всё таял и таял. (39)И вот уже он исчез, как дым, – то есть, как и всякий другой дым исчез бы на его месте.

(40)И только теперь Тучка о нём пожалела. (41)Только теперь она почувствовала, что свежесть Ветра – ещё не всё, что он слишком резок и вообще у него ветер в голове.

(42)Дым был другим. (43)Он был серьёзней и мягче, он смущался, робел, он хотел что-то рассказать Тучке о своём заводе... (44)Теперь Тучка никогда не узнает, что он хотел ей рассказать.

(45)От одной этой мысли можно было расплакаться. (46)И Тучка заплакала. (47)Она пла­кала горько и тяжело, плакала до тех пор, пока всю себя не выплакала.

 

(По Ф.Д. Кривину*)

* Феликс Давидович Кривин (1928-2016) – советский и российский прозаик, поэт и сценарист, писатель-фантаст, радиожурналист, педагог.

(1)Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом берёзовом лесу поблизости от неё – и пели, и весь берёзовый лес, ещё не утративший густоты и свежести, ещё полный цветов и запахов, звучно откликался им.

(2)Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. (3)Было предвечернее время июньского дня... (4)Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная за­глохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в беско­нечную русскую даль. (5)Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые лёгкие обла­ка, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, ве­ликие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах... (6)Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой – или благословенной – Богом стране. (7)Они шли и пели среди её вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. (8)И берёзовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели.

(9)Неделю тому назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши. (10)Они бодро сбегались к месту с белыми, блестя­щими, наведёнными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, свободной чередой.

(11)Теперь они пели, а мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чём такая дивная прелесть их песни.

(12)Прелесть её была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы, и они, эти рязанские косцы. (13)Прелесть была в том несозна­ваемом, но кровном родстве, которое было между ними, и нами, и этим хлебородным полем, что окружало нас. (14)Этим полевым воздухом, которым дышали и они, и мы с детства. (15)Этим предвечерним временем и облаками на уже розовеющем западе. (16)Этим свежим, молодым ле­сом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели. (17)И этой большой доро́гой, её простором и заповедной далью. (18)Прелесть была в том, что все мы были дети своей Родины и были все вместе, и всем нам было хорошо, спо­койно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не до́лжно понимать, ко­гда они есть. (19)И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта Ро­дина, этот наш общий дом была Россия и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу.

(20)Прелесть была в том, что это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъёмы молодой, здоровой, певучей груди. (21)Пела одна грудь, как когда-то пелись песни только в России и с той непосредственностью, с той несравненной лёгкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому. (22)Чувствовалось – человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощ­ную звучность, которой наполняли его эти вздохи. (23)И прекрасны совершенно особой, чисто русской красотой были те чувства, что рассказывали они своими вздохами и полусловами вме­сте с откликающейся далью, глубиной леса.

(24)В чём ещё было очарование этой песни, её неизбывная радость при всей её будто бы безнадёжности? (25)В том, что человек всё-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадёжность.

(26)«Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» — говорил человек и знал, что всё-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с Родиной, что, куда бы ни забросила его доля, всё будет над ним родное небо, а вокруг – беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного разве только своей свободой, простором и сказочным богатством.

(27)Ещё одно, говорю я, было в этой песне – это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бес­конечно далёкие – и невозвратимые...

 

(По И.А. Бунину*)

* Иван Алексеевич Бунин (1870-1953) – русский писатель, поэт, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе.